Дарья поднялась от сундука, тугой красный шелк светло полыхнул на ее руках:
— Вот, прими, Иваныч. Почти не надевана.
Тихон не глядел на женщину, не мог.
— А то поберегла бы. Красота-то какая!
— Бери, на дело даю! — крикнула Дарья и тут же упала голосом: — Абы мой хозяин домой возвернулся. Чего-чего, а рубаху заведем! Да я Алеше, такими цветами опять вышью — весь Чулым завидки возьмут. На, прячь за пазуху! Ну, там сами разрежете…
Что-то не шагалось домой, к людям хотелось.
Его зоркие глаза таежника сразу споткнулись о свою фамилию — ну, черти клёвые!
На открытой веранде клуба горел фонарь, и читалось на доске хорошо.
Романов закусил губу — терпи-и. За правду уели мужики, тут уж никуда не попрешь!
…Петя Куличков явно перестарался. Среди прочих вывесил на клубе и такой призыв, которому, конечно же, полагалось быть где-нибудь на берегу реки:
«Не берись за трос голыми руками!»
Тихон отошел и прочел приписку углем еще раз:
«Романов, выдай рукавицы!»
«Легко оказать, выдай… Нет их на складе, драной пары и той нет! Завтра же радиограмму Иванову… Раз уж он дополнительный спирт посулил — в рукавицах наверняка не откажет. На худой конец у Рожкова, в колхозе, выклянчит холст. Брезенту на ладони немного есть, а сшить и свои бабы сумеют. Не хитра работа!»
В нос шибанула парная вонь прелых портянок и раскисших сапог. Железная бочка, превращенная в печь, светилась в углу злым малиновым жаром — весь угол фойе был завешен сохнувшей мужской и женской одеждой.
В другом углу фойе, ближе к зрительному залу, — гул разбитных голосов.
— Много вас, не надо ли нас?..
Начальник подошел к столу, с шуткой рассторонил фоминских девок, сел на поданный кем-то табурет. Девки усердно жевали лиственничную серу, громко и сочно прищелкивали. Тихон заметил, что они во всем чистом, волосы убраны.
— Танцульки опять? Вам что не жить…
— А мы и не жалуемся! — подала голос Дуняшка Пронина. — Вот, гормозу ждем. Спасибо, что играть Васиньке наказали. Каждый вечер, как на работу, ходит.
— Приплачиваем Ваське за игру… — Романов порадовался за девчат— молодые, им погулять велено. А фоминским и подавно. Это же на воде вилами писано, придет ли ихний гармонист Сашка Сулимов с фронта…
— И ты, Костя, тут!
Кимяев — чистый, с влажным блеском на расчесанном чубе — сидел молодой, счастливый, Катенька Рожкова рядом.
— А он робит в две смены, — усмехнулся Андрюха, пунцовый от душного тепла. — Каждую ночь с Катюшкой в карауле поселком ходят. Ты, знать-то, на краю, у самого бора живешь, а, Коська? Медведя не боишься? Слыхал, захаживат…
Кимяев дернул головой:
— А я отчаянный, у меня пятки сзади!
Девки сыпанули смехом.
Андрюха покачал головой:
— Ты, Коська, такой-от на весь Чулым, однако, един. Звонкий балясник! Да тебе что зубы не мыть… Тебя вон Иваныч от фронта за бронью прячет.
Кимяев зарделся лицом, опустил голову. Притихли за столом девки.
Тихон тут же заступился за парня:
— У нас не только Кимяев по брони оставленный… Кому-то и лес ворочать надо. Костя за троих успевает. А потом… — начальник широко улыбнулся. — Сам говоришь, что один такой на Чулым… Вот и бережем! А газета у вас свежая? Два дня не читал.
— Сёднишна! Поля даве принесла. Твою, конторскую, заносит.
Романов подвинул газету Прониной.
— Ну-ка, Дуняша, чего пишут… А, поди, не до каждых рук доходит газета. Рвут, однако, куряки несчастные…
Рыжая голова Дуняшки в свете огня полыхала светлым золотым шаром.
— Девки… Про наш колхоз заметка! Терентьича за хлеб хвалят. Рожков у нас не жадничат для фронту…
— Что на войне-то деется? — густо спросил Андрюха. Он сидел рядом с Кимяевым и накладывал заплатку на сапог. Возле мужика горела вторая лампа.
Дуняшка читала бойко, выразительно — это у нее от школы осталось.
«От Советского Информбюро. Вечернее сообщение 14 сентября.
В течение 14 сентября наши войска вели бои с противником западнее Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах существенных изменений не произошло».
— Чего в рот воды набрала. Или все? — покосился Андрюха.
— С фронта все… — Дуняшка потрясла газетой. — Тут еще пленного немца напечатали. Жалобится, гад такой!
— Читай! — приказал Андрюха.
Признание Некоего Рудольфа Куммера было довольно длинным. К концу чтения Дуняшка подняла голос: