«Теперь многие солдаты уже не думают о победе. Их страшит будущее. Особенно пугает надвигающаяся русская зима».
— Не привечат русская зима вражину! — Андрюха от радости затряс лохматой головой.
— Нам и зима в защиту… — с тихой улыбкой добавила Дуняшка. — Недаром сказано, дома и родные стены помогают.
— А как же он расплылся, немец… — поднял от сапога голову Андрюха. — Ведь он на тыщи верст по нашенской земле растекся — беда!
— Ты что, не знаешь реки? — вступил в разговор Кимяев. — Весной-то разольется по лугам, по сорам — глазом не окинешь. Широко да мелко! Потому и скатывается скоро вода в берега. Придет время, обратно побежит немец! Как миленький!
Тихон поднял над столом газету.
— Вы же слыхали… Слабнет фашист, а у Сталинграда и вовсе сломится. Не сдадут наши Сталинград!
…Сильно хлопнула в притворе дверь, и в зале, с гармошкой через плечо, появился Васька Шамякин. Один наушник его черной шапки лихо торчал вверх, а другой — вниз. Не замечая начальника, подросток широко расставил ноги в сапогах и взмахнул рукой:
— Девочки! Для вашего и нашего удовольствия — мы тута!
Любил гармошку начальник. Давно, когда еще танцевать не умел, забьется, бывало, в полутемный угол клуба и целый вечер слушает, как старший брат Васьки ворожит девок и парией старинным вальсом.
У фоминских заводилой, конечно, Дуняшка Пронина. Плясунья, мастерица частушки складывать — хлебом ее не корми, а на кругу место дай!
Взвилась перед Романовым Дуняшка и, как водится, носочком туфли, с потягом, шаркнула.
— Тихон Иваныч! Давай, помни́ пятки!
Романову стало и радостно, и как-то грустно от этого Дуняшкиного вызова. Что-то давнее, навсегда ушедшее она в нем ворошила. Тихон поднял руки, отшутился:
— Извиняюсь… Каблуки не подбил!
И стал прощаться…
— Проведай, за всяко время запросто бывай, Иваныч! — сиял в конце стола Андрюха, довольный приходом начальника.
— А то не бываю… Мужики, вам гармошка-то как… Не мешает?
— А нам хоть бы хны! — весело возразил Андрюха. — Хошь знать, под нее спится слаще. То на дунайских, то на амурских волнах Васька качат… Нам, старикам, только возле молодых и погреться душой.
В серых глазах Романова замельтешили озорные огоньки:
— Помалкивай! Тоже мне, старик… Наверно, еще одного сына закажешь Любаве, а?
Андрюха враз помолодел лицом:
— Дак, дело к зиме… Оборочусь на Юл, лектричества нет, ве-ечера-ночи долги… Как-нибудь!
— Ну-ну… — залился смехом Тихон.
В темноте ночи его нагнал Кимяев.
— Я уже говорил, Тихон Иванович… Завтра точно пишу в военкомат. Ну, сколько можно стыд за смех прятать…
Начальник резко повернулся, ухватил парня за рукав пальто:
— Я тоже тебе уж не раз толмачил… Не кивай дурьей башкой на других! Да, убиты у Нефедихи двое… У нее старший, Михаил, живой, у нее дочерей двое… Кокнут, а ты ж у матери один-разъединственный остался… Кто будет кормить ее? Пособие… Век бы не получать этих пособий за отцов и детей! Пока я здесь, в Боровом, фамилию Кимяевых совсем оборвать не дам! А случится что, и мне туда… Иванова упрошу, чтоб тебя поберег. Заслужил, поди-ка, Раманов перед конторой, должны уважить! Теперь про смех… Спасибо! Ты подымай, подымай людей. Сам видишь, какие беды переживаем, а слово, а смех, говорят, лечат даже…
Костя нервно чиркал спичкой в темноте, не мог зажечь цигарку.
— Мату сбагрим, пошлю тебя с бригадой в Фомино коровник подладить… Ты там Рожкову приглянись и делом, и обхождением. Уважь, как родителя, о Катерине на полном серьезе поговори. А свадьбу на Октябрьскую намечай, работа к тому времени на участке спадет…
— Мы так, мы по зиме и решили…
— И вот что… — Тихон крепко сжал Кимяеву руку. — Катерину до срока не трогай, ни-ни! Не порти себе праздника, понял?
Теперь Костя вцепился в рукав начальника. Простодушно признался:
— Тихон Иванович! У меня и в голове того нет. Мы только целуемся, по нечаянности…
Романов гукнул в темноте:
— Иди, целуйся.
Кучно стояли они на песчаном срезе берега и молча смотрели вниз, на Кимяева.
Последний, почетный плавеж березы делать Косте с напарниками. А заслужили мужики, перевезли древесины больше других.
Восемь тюлек уже уложены в лодку; последнюю, девятую, парень возьмет сам.
Он внешне спокоен, не суетится, работает, как всегда. Только в голове полно всяких хороших слов, слова эти будоражат его еще и потому, что просятся к людям, — весь поселок собрался сюда, к устью Боровой! Глядите, чулымцы… Вот так целый месяц и робили. С темна до темна… Две последние недели в воде хлюпали, ветер насквозь прошивал… Ничего, хватило терпежу!