Петлина читала. В жестком, подсиненном халате уютно сидела у большого зарешеченного окна.
Тихон поздоровался, взял отложенную книгу.
— Все про любовь…
Женщина закраснелась. Была она красива диковатой таежной красотой, которая всегда смягчена каким-то странным, колдовским налетом, что лежит на всем сущем в глухих таежных урманах. Опасная, дурманная красота!
Постой, когда же целовал ее в последний раз? А ровно два года назад, в августе. Как он был минутно счастлив тогда и как далек от всей полноты счастья!
— Значит, любовь — это бурное море… — весело хохотнул Тихон.
— Хоть в книжках почитаешь… — Продавщица прошла к весам, привычно пристукнула по пустым тарелкам, выровняла их. — Тебе чего, Тиша?
— А за хлебом пришел. Знаешь, три буханки свешай. Талоны из карточки потом вырежешь, не захватил.
— Куда столь много?
— Буханку себе, а две Рожкову гостинцем отвезу. Ну, спасибо. Как вот понесу…
— Не улицей, заулком иди. Да знают поселковые, тоже нормой живешь. Постоял бы. Не частый ты гость, а мне сказать надо…
Любит Петлина Тихона. Давняя, еще довоенная история. И очень невеселая. Романов старался не вспоминать, что было. Чего уж теперь прыгать! Теперь переиграть трудно — парнишка у него растет…
Не любопытен по мелочам начальник, однако почувствовал, по лицу продавщицы увидел, что не с пустым к нему разговором Нина.
Она вышла из-за прилавка, прислонилась к оконному косяку.
— Поверь, Тихон… я не ворую из магазина, перед тобой упасть не хочу, да и вообще… Ревизии сколь раз были и налетные тоже — все у меня чика в чику, а тут на тебе, с обыском! Второй раз, и обыски-то странные. В стайке, где корова, ночами смотрят, в бане, в подполье лазят. Вчера всю землю там истыкали.
— Дела-а… А кто проводил обыск?
— Былин, а второй-то тоже из Озерного. Былин пригрозил, молчи, говорит, никому и не заикайся. Страшно мне что-то… Тиша, как будешь ты в сплавконторе или в районе — вызнай, кто это на меня из поселковых поклепы пишет. Кому, когда не угодила? Не обвешиваю, не обсчитываю… И покупать-то нечего, а я все в магазине сижу, не гоняю людей попусту…
Романов не знал, что и сказать. Обыски, да еще ночные… Он давно знал Нину, верил ей, и потому наскоки участкового уполномоченного Былина на жилье продавщицы как бы и его, главного в поселке, уличали в чем-то недостойном, преступном.
— Узнаю! — пообещал Тихон и осторожно коснулся теплой руки женщины. — Извиняй, тороплюсь во как!
Она благодарно посмотрела, а потом пожала плечами:
— Давай, давай… Фаина твоя, поди-ка, в окошко глядит, наши с тобой минуты считает… — Петлина отвернулась и прошептала чуть слышно: — Обегаешь ты меня за версту, за старое простить не можешь. Виновата, знаю. Как, чем тогда Генка мне глаза завязал?.. Убей, до сих пор понять не могу!
Вот это, уже не раз говоренное, Романов не принимал. Сгреб хлеб, сузил серые глаза… Почти выкрикнул:
— Не рви душу. Прочистил!
Не завернул, открыто понес хлеб начальник. А и привычки такой не имел, чтобы тайничать от поселковых.
Углядела старая Нефедиха из-за огородного прясла, вся в черном, высоко, грозно выпрямилась над морковной грядкой. Закричала дико, растяжно:
— Кому — война, а кому — мать родна-а… Стыду нет у тебя, Тишка! Ты за-ачем эсколь хлеба домой прешь, а? Жри, трескай! За сынов моих лопай. Полегли, родимые-е… — заламывая руки, запричитала Нефедиха.
Не словами — тяжелыми каменьями кинула война-оборотень в спину Романова. Согнулся он от жгучего стыда и, ругая себя за оплошку, ускорил шаги.
Нефедиха все причитала…
И тихо плакала в доме Фаина. Не ошиблась Петлина: жена начальника точно неотрывно сторожила дверь магазина, и долгими-долгими показались ей те минуты, которые пробыл муж наедине с ненавистной разлучницей.
Из прихожей, с затаенным любопытством, Тихон взглянул на Фаину — она так и не догадалась отойти от кухонного стола, так и держалась за мятую оконную задергу́шку. Как-то невольно Романов сравнил обеих женщин, как-то само-собой это сравнение напрашивалось. У Фаины всегда был растерянный и даже виноватый вид, который вызывал жалость и непонятную досаду. Дернуло же тогда жениться на ней! — с болью недоумевал Тихон. Ну, да сам виноват. Увел из отцовского дома девку, она ж вовсе не навязывалась, не вешалась на шею.
Фаина и любила молча, и ревновала молча. Вытерла украдкой глаза, силилась улыбнуться. Романов прошел в кухню, неловко коснулся узкого плеча жены и мягко попросил: