И всякий раз, так же вот шагая за плугом, невольно вспоминал Егорша один из последних дней войны.
Там, в Померании, выпала короткая передышка между боями и смиренно стыли автоматы на грязных коленях солдат. Их оставили на заброшенном хуторе что-то немного, около взвода, а полк-то продвинулся дальше. Сидели они с Захаром Арефьевым, беспечно курили, глядели, как тепло дышала отогретая солнцем земля и мечтали о доме, о близких — все солдаты уже открыто мечтали об этом. Очень хотелось Захару вернуться в родное село на Волге. Пришел бы домой, сел за трактор и, кажется, всю-то бы землю перепахал, так он соскучился по родненькой…
А только не сбылась мечта Захара. И откуда взялись немцы? Видно, из тех недобитков, что болтались по лесам большими и малыми группами… Разом треснула полуденная тишина на хуторе и посыпались с оголенных еще дубов черные сучья… Он, Егорша, наверху ледника сидел, а Захар-то ниже, по скату земляной крыши лежал. Вскинулся, сдернул Егоршу, да сам-то увернуться, спрятаться не успел… Медленно сползало большое тело Захара на камни мощеной ограды, правая рука все цеплялась и цеплялась за травяной козырек ледника… Олютел в том коротком бою Егорша, отомстил за Захара…
Он пахал, радуясь сейчас тому, что жив, работает, что хранит память о фронтовом товарище, который из тех далеких военных дней и теперь будит в нем самое светлое.
Пожалуй, уже половину огородней земли поднял Егорша, как окликнул его Никифор. В досаде оставил Чалую и обернулся. Никифор стоял у прясла взлохмаченный, в низко расстегнутой рубахе. Широкое лицо его маслилось в открытой простодушной улыбке…
— Ты что, какая муха тебя укусила… Кидай, кидай плуг, Егорша! Сегодня погулять велено — праздник! Глянь… — Никифор разжал свой маленький кулак и показал скомканную трехрублевку. — У бабы отвоевал, айда, ставлю бутылек!
Егорша взглянул на зеленую трешницу и, сам того не желая, тоскливо вздохнул. Что-то вдруг сладко заныло внутри, что-то отозвалось Никифору и потянуло к нему. Незнамо как переборол, однако, это свое побуждение, а после, уже держа в памяти Захара, твердо и спокойно сказал:
— Нет, Никитка, как я такую работу брошу? Ты поди, ты без меня начинай…
Егорша еще раз вздохнул, как-то передернулся весь, зло крикнул на Чалую и зашагал за плугом, дивясь тому странному состоянию души, которая воспротивилась Никифору, уберегла от соблазна.
Он не заметил, как и кончил пахать… Он не устал, только в полный рабочий азарт вошел. Отдыхал на меже, что соединяла с усадьбой Дарьи-однолюбки. Дарья с начала войны вдовая. Давно схоронила и мужниных стариков, бездетная, доживала свой век в одиночестве. Было, не раз сватали ее, да она все отказывала и своим, и наезжим женихам. Оттого, знать, и сочли в деревне, что однолюбка Дарья, без измены мужу. А женщина рада была, что правильно поняли ее и доброй славой почтили.
С жалостью взглянул Егорша на маленькую усадьбу Дарьи. За куревом и то вспомнил, что соседка уже года три как не просит его поднимать огород, а раныше-то просила. Она потому просила, что пахарей в деревне всего два осталось — все наличные мужики, считай, на центральную усадьбу колхоза переехали.
Не по пустой гордыне соседка с домовой заботой не шла. Однажды, по занятости на ферме, Егорша отказался помочь, нынче, зимой, обругал спьяну. Обиделась, понятно, Дарья, Степана своего вспомнила: да будь жив мужик, разве посмел бы сосед с такими словами на нее… На вдову все можно валить, заступы у нее нету…
«А если я Степана ради… — мелькнуло в голове у Егорши, и он опять удивился, что пришла к нему такая хорошая мысль. — Друзьями, почитай, были, вместе на фронт уходили».
Дарьи дома не оказалось, а когда она пришла с фермы, Егорша уже кончил пахать ее огород. На черном шубняке поднятой земли важно, с поклонами, вышагивали деловитые грачи. Маленькая, худенькая Дарья встала рядом, и теплый ветер выдувал из-под синего платка ее легкие выцветшие волосы.
— Егорша… — с трудом выдавила из себя Дарья, мягко осела на пахоту и заплакала.
Он бестолково переминался возле соседки.
— День-то нынче какой… — наконец нашелся смущенный Егорша. Он вытер рукавом пот с лица и тихо попросил: — Ты встань, Дарья. Неловко, увидят. Ну, вспахал — что такова!
Он после не знал, не объяснил бы того, что это сталось с ним после ухода Дарьи. Видно, совсем растопили слезы солдатки, а потом и Захара опять вспомнил, его предсмертную, открытую тоску по земле.
Сидел Егорша на теплой меже, призакрыл глаза и такое видел, что дано видеть только старым ветеранам…
Марья вернула Егоршу к яви, он мучился…