Мы сидели вокруг газеты тесным кольцом и молча, зачарованно глядели на горку свежего черного хлеба.
— Опять плачет…
Эти слова Дениски разом пристыдили нас. Васька Владимиров встал первым и куда-то в сторону, каким-то чужим голосом сказал:
— А если Вовке… — он махнул рукой на хлеб. — Весь Вовке, а?!
В глазах мальчишек потух голодный блеск. Все посмотрели на меня.
Конечно, был я за старшего или за главного… Но как решать за всех? Речь-то о хлебе шла…
— У Вовки младшая Таиска хворает… — напомнил Дениска. — Ну, кто как, а я отдаю! — отчаянно весело крикнул он. — А вы?!
Мальчишки кивали головами и отворачивались от хлеба.
Я взглянул на Шурку Коврова с его пухлыми от голода подглазьями. Он едва не плакал, сидел и покусывал свои тонкие посиневшие губы.
— Шурка, а ты забери свой кусок. Шурка, я тут приказываю. Ну?!
Мы не слышали, как подошел со стороны Вовка Коробкин. Он уже не плакал. Все самые горькие слезы его были еще впереди…
— Чево тут надумали… — угрюмо спросил он, — Вон что… Значит, весь мой… — Вовка горько улыбнулся.
— Твой, забирай.
Мальчишки тихо разошлись, мы остались вдвоем. Уже, в поселке, у нашей улицы, Вовка неожиданно остановился и опустил на землю кошель с хлебом.
— Устал? — я заглянул в его заплаканное, задумчивое лицо.
— Не возьму вашего. — Он вытащил из кошеля свою пайку и побежал от меня.
Ветлы шумят
Это повторялось.
Ему бы идти дальше, а он все стоял и стоял здесь, у старых ветел.
Всякий раз Федора останавливало у пруда то, что связывало его с Лидией; много лет назад, вот такими же темными осенними вечерами, они встречались у этих ветел и он целовал ее.
Как много ушло в прошлое… Но вот по-прежнему стоит у воды знакомая лавочка, и все так же тревожно шумят последней листвой ветлы, знакомо плещется стылой водой пруд — все тут, как было, только нет его Лидии. И не придет она, не засмеется счастливым, приглушенным смехом, и не отзовется в нем тихая ответная радость.
Федор садится склонившись, закуривает и старательно прячет папироску в руке: как-то его признали на этом месте, а потом пошли по селу всякие нелепые пересуды.
Один за другим тонут в натянутой ветреной темноте огни в домах, и только слева, на упоре, все еще светятся два окна, хотя уже совсем, совсем поздно.
Не в первый раз смотрит Федор на эти окна. В смятении глядит он на их теплый призывный свет, однако вот и сегодня его властно останавливают эти ветлы, этот мучительный укор встревоженной совести.
Здесь, у пруда, с какой-то торопливой готовностью Федор отдается прошлому. Воспоминания о жене, о том, что было их недолгой согласной жизнью, настолько овладевают им, что он совершенно забывает о Марине. Мертвая Лидия стойко защищает свою честь.
Долги и тягостны для Федора эти неуютные осенние вечера, когда сердце в сумятице чувств и когда голову ломят самые беспорядочные мысли.
А днями-то много легче. Он на людях, а потом работа, и всегда рядом Марина. Знать бы, чем приглянулся он ей? Мужик как мужик, ничего в нем такого, что бы в глаза кидалось.
Открыто звала к себе Марина, и, затаенно, он боялся этого смелого ее вызова. Как готовно она оказывала ему всяческие знаки внимания! Мелкие подчас, они неизъяснимо волновали его. Вчера, скажем, нашла, что на ватнике Федора вот-вот оборвется пуговица. И тут же, на ферме, заново пришила ее. Он сидел в углу, сидел притихшим мальчишкой, доярки с пониманием смотрели на него и улыбались. А Марине хоть бы что! Ловко надкусила конец нитки и так мягко обласкала карими глазами, что у него захватило дух.
А часом позже, когда он возился с автопоилкой и когда в коровнике уже не было женщин, сказала ему:
— Для кого свет допоздна жгу, не понял ты, Федя?
Лениво жевали коровы сено, тихие слова Марины увязли в сыроватом тепле скотного двора.
Он не ответил, и Марина заговорила опять. Она стояла рядом, высокая, с открытой головой, и солнечные лучи золотили ее легкие неприбранные волосы.
— Мы оба вдовые, кто осудит? Не в наши годы, Феденька, заборы подпирать ночами. Приходи. А может, робеешь ты, а?
Она засмеялась тем легким домашним смехом, что он окончательно потерялся и опять не ответил ей.
После работы Федор не помнил, как вышел с фермы, не заметил, как заговорил с собой:
«А что… Явлюсь, да и посватаюсь честь честью. Марина из тех, с кем можно и жизнь вязать. Соблюдает себя, как женщина. Уважают ее люди. А что до него самого — третий год один. Жил чисто, память о Лидии ничем не пятнал. Дети у него… Так Марина знает, на что идет. Да Никита с Танюшкой, они какие? Их только приласкай, и отзовутся. И не ползунки, теперь-то уж подросли. Никите в школу на будущий год…»