Трудно Федору. Ведь он уже и так думал, что все эти его вечерние бдения под ветлами, эти бесконечные разговоры с Лидией — блажь, и ничего больше. Конечно, они от долгого одиночества, от давней тоски по женщине, по близкому человеку, которого так не хватает ему теперь.
Ночь стягивала на угоре свою шумную осеннюю темень. Ветер донес песню, всплески молодых голосов, и Федор опять вспомнил о Марине. Вон ее окна, и светятся они сейчас единственно для него…
Смялась песня, голоса раздались совсем близко. Федор встал с лавки и торопливо зашагал к дому, унося с собой все ту же жалость к себе за незадачливую жизнь и жалость к детям, которые наверняка заждались его в холодных нетопленых комнатах.
В своем переулке, в затишке, Федору стало лучше, он тем себя опять успокоил, что свято следует последнему наказу Лидии — не торопиться с выбором новой жены.
Полный недоумения, сбился в шаге, а потом и вовсе остановился у огородного прясла. И уж вконец озадачился, когда раздался заливистый смех Никиты и Танюшки. Федор громко, нарочито покашлял, не подавляя раздражения, жестко спросил:
— И до каких пор вы полуношничать собрались, а?
Ребятишки замолчали, было слышно, как обиженно зашмыгал носом Никита.
Ему отозвался такой знакомый женский голос:
— А до каких пор отец будет разгуливать…
Ошеломленный, Федор не знал, что и подумать, что и сказать. А Марина — не кто, как она, — с легкой укоризной выговаривала:
— Папка-то до чего к ночи грозен… А на ферме тихоня из тихонь.
«Она-то зачем тут?..» — заметался в мыслях Федор. Спички гасли, он едва зажег папиросу. Все же сухо опросил:
— Или дорогу домой забыла?
— Мудрено ли! Темно, а провожатого нет…
— Тетя Марина сказку нам рассказывала, — призналась Танюшка, вовсе не ведая о скрытом смысле в словах взрослых.
— Мы, папа, тебя ждали, — добавил Никита.
Федор подошел ближе. У завалины, под высоким срубом дома, было спокойно, ветер посвистывал где-то высоко-высоко. Странное состояние переживал он. Вдруг улеглось раздражение, знакомый голос Марины успокоил, заглушил все то, о чем он только что думал.
— Сегодня же правление, на заседании была. Вот спрямила дорогу… иду, слышу, Танечка хнычет. А бабушка где?
— Мать в Смирнове. Сестра у нее захворала. А я с фермы, — медленно и трудно соврал Федор. — Слесарил, труба там потекла. Шел мимо, свет у тебя…
— Забыла выключить, в контору торопилась.
— А я-то думал…
— Ты правильно думал.
Федор присел на завалинку, его захватывала благодарность к Марине. Возьмись-ка вспоминать… Она и к детям как бы случайно подойдет и чем-то уж обязательно пригреет. В прошлый раз конфет Танюшке в карман натолкала… Федору вдруг захотелось сказать женщине что-нибудь хорошее, только он этого не умел.
Они молчали все четверо, и каждый по-своему оценивал и понимал это затянувшееся молчание.
Федор силился преодолеть себя. Надо наконец сказать Марине то, что окончательно выяснило бы их отношения. За благодарностью к женщине в нем поднялось и нечто большее, что уже давно, оказывается, жило в нем и укреплялось. В этом неожиданном приходе Марины в его дом он усмотрел тот особый знак, который требовал сделать решительный выбор.
Едва Федор подумал так, хотел было встать, но отца опередила торопыга Танюшка:
— Пап, я замерзла. Тетя Марина, айда к нам, мы чай пить будем!
Федор легко поднялся с завалинки и, едва сдерживая подступившую радость, попросил:
— Пойдем, Марина Николаевна. Пожалуйста!
…Впервые он назвал ее полным именем.
На Чулыме
Николаю Федоровичу Степанову
Низенький, весь подвижный, Натолий стоял на самой бровке речного яра и широко улыбался.
Волнуясь, — год мы не виделись — не стал я ждать подачи трапа, спрыгнул на приплесок с борта осадистого катера и желтой песчаной осыпью заторопился наверх.
— Приве-ет!.. Жив-здоров?!
Натолий раскинул руки, как бы пританцовывая, попятился назад и только после этого ринулся ко мне. Радость открыто растекалась по глубоким морщинам загорелого лица хозяина Сохачьего яра. Его быстрый, мягкий говорок так и обволакивал теплом долгожданной встречи.
— Четка, елошна-палошна… Избушку мою Чулым покуда не смыл, хвори к нам не пристают — живем!