— Ты дай-ка мешишко, какой почище. Хлеб сложу.
— Куда ты его?
— К Рожкову сплаваю. Тоже ведь ребятишки…
— Сами-то как же?
— Одну буханку оставлю дома. Ты к вечеру картошки нашоркай да драников напеки.
— Драников так драников.
— Парень проснулся?
— Давно.
Тихон пошел в горницу. Вовка сидел на большой медвежьей шкуре и молча играл с деревянными бакулками.
— Я тебе шишек привезу! — пообещал Романов малышу и погасил в себе досаду на Фаину. Жена, мать — это все понимать надо…
…Он всегда спускал обласок на воду в одном месте.
Приметное было место за огородом, у Чулыма. Еще мальчонкой посадил на веселой лобовой бугринке тоненький тополек, после годы свои отмечал на его гладкой коре. Разрослось дерево, широко ветви раскинуло, гордым зеленым флагом отличало весь поселковый берег.
Очень выделял теперь Тихон и бугринку и тополь. Дерево-то неким выражением самого себя считал. Вроде бы мальчишество… Заумь и все такое прочее… Но так оно было для него.
Рожков — давний, закадычный приятель.
Сидели недавно за выпивкой и вроде шуткой, а только в серьезном признался Романов старшему другу:
— Ребенком из коровьего рожка я сосал, а теперь вот к тебе припал…
— Ты словами-то не играй, паря! — нахмурился было Дмитрий Терентьевич, но тут же, в хитроватой ухмылочке, посветлел лицом. — Ладно, питайся, небось не похудею…
Хорошо, что Рожков рядышком. Нужда ежели какая прижмет… К кому бежать? А к Терентьичу. Ну, по нужде-то Тихон редко дружка беспокоил. Чаще бывал так, ненароком вроде. Время военное, во всем трудное, иной раз на сердце кошки скребут… Сойдутся, разберут и житейскую всячину, и все другое, что не выложишь первому встречному. Всегда дороги Романову эти красные часы мужской приятельской откровенности. Как-то запросто, без назойливости наговорит Дмитрий Терентьевич такого, что разом на душе высветлится, а после и работается, и живется с теплой надеждой.
К Рожкову на обласке плыть. В Причулымье путевая дальность не пугает. Поселки и деревни по берегам реки стоят не часто, какие-нибудь двадцать верст, хоть водой, хоть пеше почти и не считаются за дорогу. Недаром пели соседские, обские, остяки, когда пароходов еще мало ходило:
А Каргасок этот, где брат или сват живет, может, километров за сто…
Путь Романову недолгий: три чулымских колена, три песка или три поворота реки. У Тихона обласок отменный, поискать такой. Востроносый, ходкий и, само собой, легкий. Когда надо взвалит его на плечо и несет от двора к Чулыму.
…Плыл по течению, правил бегучими стрежневыми струями. Легко вскидывал тонкое, чуть изогнутое весло, опускал его в воду наизворот, по-остяцки.
Августовское солнце припекало спину почти как в июльские жары. Глядя на высокие берега, заметил Романов, что идет в Причулымье осень. Уже протягивалась желтизна в листве приземистых сибирских берез, уже совсем закраснелась калина и сильно подпирала бурые, осевшие стога сена луговая отава, а в темных заводях плавно хороводился ржавый таловый лист.
На Фомину заимку приплыл рано, чуть за полдень. В деревне было тихо и пусто. Редко поставленные, просторные дома прятались за гущей старых черемух. Две широкие улицы заростали, на низкой щетине травы, белыми хлопьями, замерли пригретые солнцем гуси.
Председатель колхоза оказался дома, лежал в прохладных сенях под ситцевым пологом.
— А, здравствуй, здравствуй, коли не шутишь! — разглаживая ладонью мятое после сна лицо, лениво отозвался Рожков. Он встал и начал надевать на себя линялую армейскую гимнастерку.
Зашли в дом. Было в нем солнечно, нагрето и весело от пестрых домотканых половиков. Малиново полыхали на чистых скобленых подоконниках герани и фуксии.
Романов выложил из мешка хлеб. Рожков замахал на него руками:
— Куда ты опять?! Ведь просил, не надо!
— Так, союз серпа и молота… — мягко пошутил Тихон. — У тебя, знаю, жена картошку в квашню кладет… Бери, ребятам привез. А мне наложи шишек. Вот баш на баш и выйдет!
— Шишек можно, сёгоды радуется сердце в кедрачах. Вчера ребятишки маленько посшибали, покалили в костре… Слушай, хошь чебаков сжарю? — запросто спросил Рожков.
— Не откажусь, пошто откажусь… — весело боднул головой Романов. — А Марья твоя где?
— Где ей быть — робит! И детва на покосе. Сёдни кончаем с колхозной греблей. Я вот два дня покидал на стога, а ныне — ша! Лапость натрудил, боюсь не отворилась бы рана. Даве на телеге с елани привезли.