Сапоги вязли в песке… Одно меня тревожило, когда я, мокрый и злой, торопился на берег: весла Натолий упустил — как же мы завтра? Палками грести до Сохачьего? Удовольствие…
Натолий сушился у костра, так и этак вертелся перед жарким языкастым пламенем. Он был в штанах, а все остальное из его одежды висело на палках и курилось уже последним тепловатым парком.
Красив был сейчас хозяин Сохачьего. Его угловатое, загорелое лицо, поджарое, еще мускулистое тело бронзово горело на широких плечах и на витом спаде сильных беспокойных рук.
— Петка, елошна… И ты до макушки купанный… Сымай пиджак, сымай свитру! Невод собрал?
— Все управил.
— Петка, все шайтан седни… Тяну неводишко с карчи, а он меня за руку, аха…
— Не видел разве карчу?
— К берегу бы мне, Петка, а я речней поплыл, думал, рыбы поболе возьмем. Совсем друга карча, донна! Ладно, обласок не утоп, а то бы не знай, чё со мной… Прибежал сюда, а тут мужики с наскоком, аха! — глотки у них подходяшши. Я ничо, я понимаю — то Кешка-надзор у моих ловушек пристал, то винишко я утопил…
— Не всегда везение. Раз на раз не приходится.
— То и толкую. На реке всяко бывает. Помнишь одинова разу?
— Тебе хорошо, батя… — лениво перебил сквозь зубы длинный. Он ожесточенно порол крупную рыбу, вода в ведре уже закипала. — Ты тут прописан, хоть каждый день браконьерствуй. А наше положение? Только и вырвешься в отпуск, или вот так, в выходной когда.
— Дома бы сидел, аха! Комара питаш, на вино, на «Ракету» деньги изводишш…
— Зов природы, папаша! Душа в городе по тишине тоскует… — заливисто захохотал бородатый. Он сидел на сушине в своей брезентовой штормовке и настраивал хрипатый транзистор.
Натолий надевал на себя высохшую рубашку. Резко заправил ее в штаны, повернулся на смех бородатого:
— По тишине, говорит, елошна… За городом тишины мало?! — В голосе Натолия послышалось скрытое зло. — Хапать стерлядку на Чулым рветесь… Эй, ты чё максу бросаш? Кака уха без налимьей максы…
— Это ты про печенку? — оглянулся длинный, размашисто вытирая о траву темный кровяной нож. — Порченая у твоих, чулымских, налимов печенка, батя. Гляди, в каких она наростах…
— Аха-а… Смотри и ты, Петка, шибче смотри! — Натолий ухватил меня за плечо. — Поймаш вот так налима, вся макса в болячках…
— Заладили о чем, — брезгливо протянул толстый, морща мягкое свое лицо. Он, кажется, уже примирился с потерей коньяка, лежал в своем красном свитере на ветках тальника и курил. — Жрать я хочу…
Задымленное, черное ведро над синеватой грудой углей клубилось густым жирным духом. Все мы разом вспомнили, что проголодались.
Один Натолий, видно, забыл о еде. Обулся, потоптался в тонких, ссохшихся у костра броднях, ковырнул тупым носком рыбьи внутренности и тяжело вздохнул. И опять в его скором говорке послышалось раздражение:
— Стерляжку хапать, налима хапать, налимью максу на землю бросат…
— Да сам-то, — потеряв терпение, проворчал толстый. — Фитили ставишь, невод у тебя под рукой… Ты и есть первый браконьер!
Лицо Натолия напряглось, потемнело совсем. Он едва не бегал вокруг костра. Всегда так, не может усидеть на месте, когда волнуется.
— Короти язык, чё ты так? Какой-такой браконер Натолий?! Сто и двести лет на Чулыме живем, елошна… Я — остяк, хозяин тут!
Надо было поддержать Натолия.
— От таких хозяев не убывает ни в лесу, ни в реке…
— Так, так, Петка, не убыват, аха. Нам с Клавдей много ли надо. Клавдя моя совсем мало рыбы кушат… А невод, а ловушки — когда мне сидеть с удочкой? Мало работы, делов? Сена накосить, у меня корова — жорка… Не убыват от Натолия стерлядка, аха, не убыват налим, елошна…
— Может, замнем для ясности, — проговорил бородатый и щелкнул выключателем транзистора.
— Однако редко-редко кто с удочкой на низа поспешат. Сети, невода, самоловы в рюкзаках тащите, — не унимался Натолий. — А осенью, скажем… Шишка на кедре зеленая, а ее уж сбиват, а на озерьях… Приедут без собак, палят и палят… Одну утку убиват, а пять подранков в кочках дохнут… Как же таких людей называть? Варнаки они…
— Да прекратим, может, дебаты, батя… — поднялся с земли и оправил свой красный свитер толстый. — На наш с тобой век рыбки еще хватит!
Натолий опять ухватил меня за плечо. Теперь в его голосе не было раздражения, осталась горечь:
— Слышь, Петка… А Колька-сын на Сохачий яр вернется — Кольке хватит? У Кольки свой Натолий растет, ему достанется?
Я не ответил. Переглянулись городские, но, видно, не нашли, что сказать. Долгое, неловкое молчание зависло у костра.