Натолий налил мне вторую стопку.
— Гуляй, Петка! Эх, жалко Клавди, остятки моей, нет. Клавдя шибко песельница.
Хаз-Булат знат!
Хорошо, по-летнему, пригревало полуденное солнце. Мало-помалу разморило, распустило нас. Я сбросил полушубок. Натолий хмелел. Пил хозяин Сохачьего мало, и скоро разбирало его спиртное. Он лениво привалился к мягкому боку стога, стал подзуживать меня на песню.
Была у нас такая, застольная… Легонький, игривый мотив, а слова всегда разные — я их всегда другие придумывал. Зато подхват, припев мы не меняли, да и не собирались менять — нравился. В этом припеве слышалось некое озорство, но какая же застольная без озорства!
Натолий изготовился — поднял обе руки и легко взмыл веселым голосом. Начальные слова песни тоже устоялись давно:
Мой черед! Я, конечно же, нашелся, тут же и срифмачил:
Натолий крепко хватил ладонями по коленям:
Ничего-то в этой песне, в ее словах, особенного не было, однако в этой бесхитростной песне было все. И наша долгая бескорыстная мужская дружба. И наша неизбывная, благодарная любовь к Чулыму. И наш первородный восторг перед вольностью таежной жизни, перед радостью простого человеческого бытия.
Загорячели, задичали глубокие черные глаза Натолия. Он вскочил и, нарочито согнутый, густо рявкнул. Вскочил и я.
Мы кинули руки друг другу на плечи, подняли локти, уперлись лоб в лоб и так, дурашливо вскидывая ногами, в этом диком медвежьем танце закружили возле пряной духоты стога.
Жаркий мужской выдох ударил мне в грудь.
Теперь уж мы бесшабашно ревели вместе:
Из-под широких, ломаных бровей Натолия на меня открыто глядели самые счастливые в мире глаза.
И я был счастлив.
Мы все кружили возле стога, мы громко пели, мы весело славили радованием саму жизнь.
И не вино вовсе — солнце вливало огонь в наши сердца!