Тогда я предпочла об этом не задумываться. Точнее, в очередной раз послушать маму, которая сказала, что мы оба просто ещё дети, а через четыре года будем смотреть друг на друга совершенно иначе.
Но вот спустя год с того дня я стояла перед стойкой с журналами, смотрела на фотографию и больше не могла безусловно верить тем маминым словам. Свадьба с Кевином окончательно утратила для меня всякое очарование. Поэтому вернувшись в тот вечер домой я отыскала наш брачный контракт и с радостью удостоверилась, что речь в нём шла об окончании мной не именно школы, а просто образования. И твёрдо решила, что если сумею куда-нибудь поступить, обязательно буду учиться дальше.
Это моё желание сбылось, я относительно легко поступила на факультет защитной магии Форинского Магического Университета. И в первый же день, на так называемой установочной лекции, где декан рассказывал нам о местных правилах и порядках, а заодно представлял преподавателей, я увидела его. Принца с той самой памятной мне фотографии.
Мои смущение и потрясение, скажем так, в глаза никому не бросились. Почти все девчонки в аудитории сразу же прилипли взглядами к этому мужчине, со скучающим видом стоявшему у самых дверей. Но самый большой шок был у меня ещё впереди.
Быстро пробежавшись по университетским правилам, декан перешёл к знакомству студентов с их будущими наставниками. И когда прозвучало хорошо известное мне имя магистра — тогда он был ещё просто магистром — Даниэля Лирса, я увидела, как именно этот самый принц сделал шаг вперёд и кивнул. После чего так же молча покинул аудиторию.
До конца дня я пыталась хоть как-то уместить в своей голове тот факт, что милому старичку в круглых очках оказалось, наверное, слегка за тридцать. И не было у него вообще никаких очков. А жаль, кстати, я предпочла бы никогда не видеть этих пронзительно зелёных, чуть раскосых и капельку распутных глаз так открыто и отчётливо. И не могла поверить, что эти слегка надменные, красиво очерченные губы могут говорить о магической науке так интересно и понятно, как говорили когда-то со мной страницы той книги.
Во всём этом не было вроде ничего особенного, просто сошлись на одном человеке две мои совершенно разные, никак не связанные между собой фантазии. И всё же каждая встреча с ним в университетских коридорах заставляла меня чувствовать невыносимую неловкость. Правда, за три года я худо-бедно успела к ней притерпеться, так что первую лекцию профессора на четвёртом курсе смогла слушать почти спокойно.
После той самой лекции мне окончательно полегчало. Я осознала, что вовсе не существую для этого человека иначе, чем в виде строчки в журнале посещаемости и проверочных работ, которые следовало оценить. То есть, профессор мог, вероятно, сказать что-нибудь о прилежании и успеваемости студентки Оливии Беринг, но определённо не узнал бы её в лицо.
Так было во всяком случае до одной памятной мне лабораторной работы. Там я из чистого озорства — уж не помню, что вдруг на меня нашло — немного изменила постановку задачи, добавив к контуру небольшой… бонус. И на следующий день получила своё теоретическое обоснование с оценкой «хорошо» и замечанием, что в таком виде контур не будет достаточно стабилен.
Согласиться с этим я не могла никак, потому что была совершенно уверена в правильности своих расчётов. И хотя никогда раньше не позволяла себе спорить с преподавателями, на этот раз почему-то не выдержала, подошла к профессору после лекции и сказала, что не согласна с оценкой. Сказала, внутренне дрожа, как овечий хвост, не зная, куда деть глаза и руки, и отчего-то надеясь, что меня не станут даже слушать, так что уже через пару секунд можно будет извиниться и сбежать.
Профессор ещё раз пробежался взглядом по моим записям, пожал плечами, протянул мне кусок мела и, широким жестом указывая на доску, предложил обосновать своё утверждение.
Не знаю, как так вышло, но в тот момент весь безумный вихрь раздиравших меня изнутри эмоций переродился в какое-то шальное вдохновение. Подойдя к доске, я начала заново писать на ней свои расчёты, останавливаясь и комментируя наиболее существенные моменты. Несколько раз профессор уточнял, на чём я основывалась, однажды мы даже поспорили, и я, сама не веря, что делаю это, решительно настояла на своей правоте, заставив его кивнуть, приглашая меня продолжить.
Дописав последнюю строчку, я размашисто подвела под выкладками традиционную косую черту, отвернулась к окну и скрестила руки на груди, ожидая вердикта. С минуту было тихо, профессор молча изучал расчёт. Потом я услышала, как он что-то быстро пишет, видимо, на моей работе. А потом он поднялся, подошёл так близко, что волосы мои тронуло его дыхание, и сказал одно короткое слово: