Это искусство ткать волшебные истории само по себе было чудом и давало Дженнаку пищу для размышлений. Он думал об иберах и бихара, о двух разбойничьих народах, поклонявшихся идолам, проливавших кровь на их алтари и ценивших жизнь ближнего не больше, чем дырку от атлийского чейни. Они казались такими похожими - пусть не обликом своим, но дикими нравами и жестокостью; однако вывод сей был бы весьма скоропалительным. Так, иберы знали лишь воинственные песнопения да легенды о кровожадных богах - а про богов тех было все сказано столетия назад. Что же касается бихара, то они отличались поразительной фантазией и склонностью к сочинительству, весьма странной среди людей безжалостных и диких. Дженнак полагал, что этим своим отличием соплеменники Амада обязаны пустыне - слишком она была скудна сравнительно с Иберой, и безбрежные ее пространства располагали к мечтательности и размышлениям. Воистину, место, где можно говорить с богами, слушать их, учиться у них! Вот только какие божества навевали кочевникам все эти чудесные истории? Безусловно, не Митраэль и не его темный собрат, в коих Дженнак решительно не верил. Быть может, Мейтасса, Провидец Грядущего? Или Хитроумный Ахау Одисс?
Чолла тем временем хмурила брови, а изумрудные глаза ее заволокло пеленой раздумья.
– Не понимаю! - наконец призналась она. - Ты говоришь загадками, сказитель. Твои истории не истина, но и не ложь; они придуманы, но под вымыслом в них сокрыта правда… Может ли такое быть?
– Ты решишь сама, о цветок радости, преклонив слух свой к моим речам. Если мне будет позволено…
Владычица Иберы милостиво кивнула, и Дженнак заметил, как в зрачках ее зажглись и погасли зеленые искорки. Многозначительный знак! Некогда она стремилась лишь к власти и почету, жаждала вершить судьбы племен и стран, приказывать и повелевать - но даже тогда, сквозь дым суетных желаний, проглядывали любопытство и тяга к необычному. Возможно, это являлось самым привлекательным в ней - по крайней мере, для Дженнака; ему казалось, что страсть узнать и понять делает Чоллу-владычицу совсем иной, словно дикая лесная кошка вдруг оборачивается ярким легкокрылым мотыльком. Увы, эти мгновения были такими редкими!
– Я расскажу про отважного Фараха, прекрасную Асму и сына их Илдига… - Амад пристроил свою лютню на колене, коснулся струн, и они отозвались протяжным долгим стоном. - Это сказание я сочинил много лет назад, еще в те времена, когда руки мои не отвергали оружия, и думал я, что можно прожить жизнь, оставаясь воином и певцом. Но, как видишь, моя госпожа, это не получилось… - Амад обхватил лютню обеими ладонями, словно желая подчеркнуть, что не осталось в них места для рукояти боевой секиры и мечущего стрелы лука.
– Фарах, и супруга его, прекрасная Асма, и сын их Илдиг, - начал он мерным речитативом, - никогда не жили в шатрах бихара, не кочевали с народом моим, не вышли из лона женщины, не рождались на свет и не умирали, как рождаются и умирают люди; они, все трое - и иные, о коих я расскажу - только плод вымысла, цветок воображения. Тела и души их сотканы из слов, поступки их лишь строки моего рассказа, и все, что случилось с ними - не жизнь, но подобие жизни и тень ее… Я их единственный родитель, и я принял последний их вздох, когда отлетали они к светозарному Митраэлю - или в Чак Мооль, что значит для вас и для меня одно и то же.
Чолла сделала повелительный жест, и сказитель смолк. Две девушки внесли серебряные иберские чаши с душистым горячим напитком Арсоланы. Знакомый запах защекотал ноздри Дженнака, и на миг ему показалось, что будто бы не было этих тридцати лет, что будто сидят они не в дворцовом покое, а в хогане Чоллы на корабле среди Бескрайних Вод, и подают им напиток две юные служанки - Шо Чан и Сия Чан… Однако девушки, бесшумно скользившие по коврам, были рыжеволосыми и белокожими и совсем не походили на двух смуглых арсоланок, тридцать лет назад оставшихся со своей госпожой в Ибере. Где они теперь?.. Что с ними?..
Амад отхлебнул горячей жидкости, блаженно сощурился и допил чашу мелкими глотками. Затем, взяв долгий протяжный аккорд, заговорил размеренно и плавно, временами подчеркивая свои слова звоном лютни. Дженнак отметил, что его одиссарский великолепен.
– Итак, о госпожа изумрудных глаз и алых уст, жил на свете молодой Фарах, охотник и воин не из последних. Но не было у него ни отца, ни матери, ни богатого родича, ни драгоценного добра, а был лишь старый шатер из газельих шкур, гибкий лук со стрелами и боевой топор с длинной рукоятью, которым удобно рубить с седла. И хоть не раз ходил Фарах в набеги со своим вождем, доставались ему только ссадины и синяки, а не достойная доблести его добыча - так что в свои двадцать пять лет был он беден и все имущество свое увез бы разом, подвесив к стремени. А коль был он беден, то не мог взять себе женщину, ибо у сородичей моих, бихара, за красивую и работящую жену полагается платить, и выкуп сей тем больше, чем лучше девушка. Иные отцы отдали бы Фараху своих дочерей и без выкупа, но тех женщин он не хотел, ибо глаза их были тусклыми, кожа - сухой, груди - отвислыми, а бедра подобны искривленным пальмовым стволам. А девушки, чьи лица радовали взгляд, оставались ему недоступными, ибо каждая стоила трех боевых коней, или десяти простых, или пятнадцати верблюдов. Так что Фарах, не имея скота и других ценностей, жил один; жил подобно луку без тетивы или топору без рукояти.
Однажды поехал он охотиться и проездил целый день в сухой степи и пустыне, не подстрелив ни птицы, ни зверя, не увидев ни ящерицы, ни змеи; и решил было Фарах, что день сей для него неудачен, и лучше ему возвратиться в свой старый шатер да лечь спать голодным. Но у дальнего источника, куда люди ходили нечасто и где росли пять пальм и двадцать пучков травы, заметил Фарах голубиную стаю. Было в ней поровну голубей и голубиц, но все голуби вились вокруг одной из голубок, белой с аметистовой грудкой; и Фараху она тоже показалась прекрасней прочих. Долго глядел он на нее, не трогая свой лук и не вытягивая из колчана стрелу, и думал: вот если бы птица эта обернулась девушкой! Взял бы я ее к себе в шатер и не платил бы за нее никому; дарила бы она меня любовью, и познал бы я радость в ее объятиях, и вошел бы в ее лоно, и зачал бы дитя. Все было бы у нас с ней как у прочих, ибо не годится мужчине жить одному и смотреть не в женские глаза, а на свой пустой очаг да на холодное ложе, не орошенное потом любви.
Тут голуби улетели, а Фарах, размышляя над несчастной своей судьбой, поворотил коня к стойбищу. На окраине же его стоял богатый шатер, принадлежавший Сириду, магу и колдуну, слуге светозарного Митраэля, и Фарах, сам не зная по какой причине, спрыгнул у этого шатра наземь и вошел в него. Сирид, один из уважаемых людей бихара, расположился в тот вечер у очага, пил кобылье молоко и ел мясо жеребенка; вокруг него хлопотали три женщины, его жены, приятные на вид, и одной было тридцать весен, другой - двадцать, а третьей еще не исполнилось и пятнадцати. Что же до самого Сирида, то находился он в том возрасте, когда жеребец еще может защитить своих кобыл, но отбивать чужих не имеет уже ни желания, ни охоты. По нраву своему был Сирид не добрым и не злым, а бесстрастным; ведь тот, кто служит богу и толкует его волю, должен всегда сохранять спокойствие.
Сел Фарах напротив Сирида, осушил предложенную ему чашу и рассказал о голубице с аметистовой грудкой, увиденной им у дальнего источника. Сирид выслушал его не прерывая, а потом, шевельнув бровью, произнес:
"Что же ты не подстрелил ту голубку или не поймал сетью? Подстрелил бы, так не было б у тебя забот об ужине, а поймал бы, так любовался бы ею ночи и дни и веселил бы свое сердце."
"Зачем мне голубка? - сказал Фарах. - На ужин могу я добыть дикую козу, а любоваться хотелось бы мне не птичьим оперением, а женскими глазами, подобными звездам, что пойманы шатром ресниц. Вот если бы та голубка стала девушкой! Если бы мог ты, отец мой, приготовить зелье, обращающее птицу человеком! Взял бы я ее себе и не платил за нее никому… И была б она мне милей всех прочих женщин!"
Долго размышлял Сирид над его словами, а потом велел женам своим покинуть шатер и сказал:
"Ведаю я нужное волшебство, что придает любому зверю, или птице, или ползучей змее человеческий облик, и поделился бы я этим знанием с тобой, не взяв ничего, ни коня, ни горбатого верблюда, ни шкур, ни связки стрел с медными наконечниками. Но обличье - не главное в человеке, а главное - его бессмертная душа. Превратишь ты свою голубку в девушку, но разум и сердце останутся у нее птичьи; а много ль проку от такой жены?"