Выше аккуратно отпечатанного на машинке адреса было торопливо и небрежно, будто кура лапой, накарябано: «Калининград, улица лейтенанта Катина»… Ну-ка, что нам с тобой пишут из Мюнхена, подвинься, достану словарик, когда-то я прилично знал немецкий, да многое позабылось.
Вот что было на голубом листочке бумаги:
«Уважаемый господин „N. N.“. Некоторое время назад умер мой старый отец Франц Фердинанд Мюллер, и дом, который принадлежал ему, теперь по наследству перешел мне, его сыну, Вальтеру Мюллеру»… Что это? Вот, помянул сегодня Фердинанда Мюллера — и, пожалуйста, письмо от его сына?! «Наверно, вы, уважаемый неизвестный мне господин, живущий в моем доме, сейчас скептически усмехаетесь, но то, что это именно так, что это наш, а теперь мой дом, я подтверждаю следующим: как бы вы тихо ни поднимались по лестнице на второй этаж, четвертая ступенька снизу обязательно скрипнет. Это древняя хитрость, чтобы никто не мог неслышно подняться наверх, к спальным комнатам…»
Что? Вот это да!.. Я еще раз перечитываю письмо, даже зачем-то нюхаю листок и разглядываю его на свет, рассматриваю марки: «400 лет баварскому пиву», и снова перечитываю, да, такое мог знать лишь человек, долго живший в этом доме… Идем спать, Бандик, если я сегодня смогу заснуть. И мы поднимаемся наверх, на второй этаж. Четвертая снизу ступенька противно, пронзительно скрипит. Наверное, этот скрип звучит в памяти Вальтера Мюллера как прекрасная музыка, как радиомаяк, зовущий и зовущий к себе.
Ночной налет «Возмездие»
«„КРЕПКИЙ ЗАМОК — НАШ БОГ!“ Под этими словами на массивном щите бросался каждому в глаза написанный золотом девиз Альбрехта IV: „Милосердие подданному, но беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со злом — это долг правителя, — говорит муза Вергилия. Так намеревайтесь править народом, о, герцог Альберт, но терпеливой рукой, как наместник божественного права!“ Щит с этими изречениями на латинском языке укреплен над входом в замок, над крутой аркой „Альбрехтстор“. Заложен Кенигсбергский замок на возвышенном берегу Прегеля, на месте сожженного рыцарями прусского замка „Твангесте“, в 1255 году. Вначале деревянный, затем деревянно-каменный, он неоднократно подвергался нападениям воинственных пруссов и литовцев, горел, разрушался и вновь восстанавливался, приобретая все более могучий и неприступный вид, пока не сложился окончательно, со своими высоченными стенами и башнями… Тут были многочисленные залы с замечательными картинами и скульптурами, великолепный тронный зал с портретами королей династии Гогенцоллернов, а также „Уинфрид“ (помещение ссор и разладов), строительство которого было завершено в 1758 году благодаря русскому губернатору барону Корфу. В крыле „Берварта“ располагался арсенал, над ним замковая церковь, а над ней „Московитский зал“ (Прусский музей). Благодаря сносу дома Конвента образовался обширный замковый двор, посреди него был великолепный фонтан, в который однажды во время турнира упал рыцарь. В 1924 году весь замок стал огромным музеем. Чтобы обойти его помещения и осмотреть все достопримечательности, требовалась целая неделя. В 1934 году во дворе замка состоялось грандиозное представление пьесы Гёте „Гец фон Берлихенген“ с Генрихом Георгом в главной роли. В 1944 году в результате налета английской авиации замок полностью сгорел, как и весь город. В 1969 году русские разобрали руины замка…»
«ГАМБУРГ, ГЕОРГУ ШТАЙНУ. Нами обнаружены протоколы допроса Герхарда УТИКАЛЯ, НАЧАЛЬНИКА ОПЕРАТИВНОГО ШТАБА РОЗЕНБЕРГА, и д-ра ВУНЦЕРА, НАЧАЛЬНИКА ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ „ЛЕНИНГРАД“, позже — НАЧАЛЬНИКА УЧРЕЖДЕНИЯ В РАТИБОРЕ. В своих показаниях о ЯНТАРНОЙ КОМНАТЕ Утикаль заявил, что Эрих Кох оказался сильнее Розенберга, он взял верх. Кох не отдал комнату в распоряжение оперативного штаба Розенберга и пригрозил Розенбергу, чтобы он больше не предпринимал никаких действий по данному вопросу. Вунцер сообщил, что в его присутствие проводился демонтаж Янтарной комнаты силами подразделений вермахта, в результате чего на глазах у него образовалась КУЧА ЯНТАРЯ, которую затем доставили в Кенигсберг. На допросе они оба изворачивались, лгали, доказывая, что, мол, оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга не занимался грабежом сокровищ искусств…»
«Уважаемый господин Фогт! Надеюсь, Вы меня помните по переписке, касающейся Янтарной комнаты, картин киевских музеев и таинственных дневников поверенного в делах сбора коллекций Гитлера д-ра ПОССЕ, но я сейчас не об этом. Меня интересуют СОКРОВИЩА СТЕКЛЯННЫХ ЯЩИКОВ из России. Пока мне известно лишь одно — что они были вывезены в Ригу, а оттуда в Германию из-под г. Плескава (Псков). Что Вам о них известно? Были ли эти сокровища в перечне исторических предметов для „МУЗЕЯ НАРОДОВ“ в Линце? Надеюсь на Ваше дружелюбие и помощь. Ваш Г. Штайн». «Уважаемый Георг Штайн! Конечно, я хорошо помню Вас. Надеюсь, что Ваш поиск приведет к желаемому результату. Что касается СТЕКЛЯННЫХ ЯЩИКОВ, я слышал о них, о тех огромных богатствах, что они хранили в себе, но никаких подробных сведений не имею. Как и о „СЕРЕБРЯНОЙ БИБЛИОТЕКЕ“ и собрании КНИГ ГРАФА ВАЛЛЕНРОДА, которыми Вы интересовались ранее. Одно могу сообщить: в перечне ценностей для музея в ЛИНЦЕ их не было…»
«Я НИКАК НЕ ОЖИДАЛ, что Вы откликнетесь! Мой сосед, старый уже человек, воевавший и бывший в русском плену, перевел мне Ваше письмо. И я вновь и вновь просил его: прочитай, Ганс, еще разок. Это письмо оттуда, с моей РОДИНЫ, из моего дома. Да-да, необыкновенно красиво цветет Большая груша, кто бы ни прошел мимо, остановится, чтобы полюбоваться. И яблоня „Старая Анна“ жива? Та, что возле груши? Пожалуйста, пришлите в конверте несколько зернышек от ее яблок… Теперь отвечаю на Ваши вопросы. В замке, самом любимом месте в городе для нас, мальчишек, я бывал очень часто, а в Янтарной комнате — только один раз. В самом начале сорок четвертого, в числе лучших бойцов 2-го Амалиенауского отряда „гитлерюгенд“ (организация, как у вас в России „комсомол“). Это было восхитительное зрелище! Помню, что это чудо находилось рядом с залом № 36, где были выставлены картины художника Ловиса Коринта. Вот, пожалуй, и все».
«Вот, пожалуй, и все!» И он, и я, мы видели это чудо, но я в Екатерининском дворце Царского Села, а он — в Кенигсберге. И для нас тоже, подростков войны, учеников старших классов Первой Кенигсбергской средней школы (так она именовалась, пока не почил в бозе «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. Такое несчастье! Нет, не то, что он умер, все смертны, в том числе и вожди и их лишенные нравственности услужливые помощники, — несчастье, что нашему древнему городу дали его имя. Тверь переименовали в связи с днем рождения Калинина, Кенигсберг — по поводу смерти. Есть ли еще подобный пример в многотысячелетней истории всех времен и народов?!), для нас замок, великий, страшный и таинственный, был самым притягательным местом в городе. Мы «срывались» с уроков и отправлялись туда или в Кафедральный собор, жуткое, гулкое каменное чудовище на Острове. Правда, еще до того, как в городе открылась школа, я два раза побывал в замке с отцом, в апреле, когда начались поиски архива Фромборкского капитула, а несколько позже, летом, бывал там с Литкой Варецкой. С нами был еще Валя Гурмаков. Мы даже взобрались на полуразрушенную башню, ее почти стометровую верхотуру, где возле крупнокалиберного пулемета мерзостно зловонили два трупа, исклеванные воронами немецкие пулеметчики. Бывал я там и с Лоттой, с которой меня свела судьба в морозный январский день сорок шестого года, голодной и заледеневшей немецкой девушкой, чучелом огородным в нелепой шляпке и черной танкистской шинели, стянутой драными подтяжками. «Битте, клеб…» — еле шевеля серыми губами, проговорила она, качнулась и рухнула возле калитки нашего дома. Я возвращался из школы. У меня было столько дел, а тут эта! Я оглянулся, улица была пустынной, снег сыпал… Может, встанет? Эй, как тебя, поднимайся! И еще раз оглянулся, а потом поднял ее, мешок костей, и, чертыхаясь, понес в дом, ладно, пускай отогреется, поест и топает своей дорогой. Время было жестокое. Как я был зол на это существо в огромной шинели, я хотел быстренько перекусить и бежать к своим друзьям, и вдруг эта! Во мне еще жила блокада, лютая ненависть ко всему, что связывалось со словом «немец», по ночам мне еще снились окаменевшие от лютого мороза бабушка, тетя Лёля, дальняя родственница мамы тетя Катя и ее двое мальчиков, Лева и Толик, умершие в нашей квартире в первую блокадную зиму и пролежавшие до самой весны на кухне, пока я всех не отволок в «Трамвай мертвецов», трамвай, застывший в серых, загаженных сугробах на нашей улице Гребецкой. Однако все это — блокадная зима, Литка, Лотта, с которой я распрощался не в тот январский день, а лишь летом сорок восьмого года, когда Кенигсберг покинули последние его горожане, все это лишь случайные, невольно всплывшие воспоминания, как-то странно и сложно связанные с Королевским замком и Янтарной комнатой.