Шум, гам, голос металлический: «Скорый поезд Москва — Калининград „Янтарь“ задерживается прибытием на десять минут…» Этого еще недоставало!
…Отец внял моим мольбам. Взял меня в свою «спецпоискгруппу». В охрану, автоматчиком. И первая поездка, которую мы совершили в поисках неведомого мне архива Фромборкского капитула, была вот сюда, на Зюйдбанхоф. Среди немногочисленных, явно не точных, не проверенных версий была и схожая с версией бывшего военнопленного Владимира Семеновича Федорова: будто бы какие-то загруженные ящиками вагоны застряли на вокзале и на многочисленных путях, прилегающих к нему. Оставив «виллис» на площади, мы — отец, его ординарец Федя Рыбин и Людка Шилова, санинструктор, вошли в огромный, забитый людьми, шумный, как базар, главный зал главного вокзала города.
Бои за Кенигсберг прошли как бы стороной. Хотя вся стеклянная крыша была разбита, сам вокзал уцелел. Кого тут только не было! Толпы немецких солдат, военнопленных, которым было приказано группироваться здесь для формирования маршевых колонн в плен; раненые, лежащие на широких деревянных скамьях и на каменном полу; женщины, дети, старики, санитары, монашки в черных одеждах и больших белых головных уборах; бывшие французские, польские и бельгийские солдаты и офицеры, сбившиеся группками, кто в лагерной полосатой одежде, а кто уже и «прибарахлился», «обтрофеился» в цивильные пальто, плащи, шубы. Флажки, картонки с надписями: «Тут собираются поляки!» Чьи-то громкие, властные команды: «Ахтунг, ахтунг! Зольдатен унд унтер-официрен драй унд драйсик капонир дивизионен!..» Хриплые, сорванные голоса наших офицеров: «Полковник, — черт побери, герр оберст, — куда же вы?! Я ведь приказал вам выводить своих на площадь!» «Ахтунг, внимание! Командиры и офицеры второй гренадерской… ди цвейте гренадер дивизиен! Все… алле-алле! Нах драй перрон!» Тяжкий, удушливый запах. Мерзостная атмосфера нужников, дыма — там и тут прямо на каменном полу чадно горели небольшие костерики, — хлорки, мертвечины: туалеты были завалены трупами умерших тут, на вокзале, раненых. Где-то надрывно причитали женщины. Плакали дети. Отрывисто, гулко — «вау! ва-ау!» — лаял мордатый, огромный сенбернар, которого держал на поводке немецкий пехотный полковник. Возле него стоял солдат с тяжелым, туго набитым желтым кожаным чемоданом. С собакой, с чемоданом, с ординарцем — в плен?..
А мы шли через всю эту толчею и гул, перешагивали через спящих людей, по тоннелю вышли вот на этот четвертый перрон, на третьем перроне хриплый капитан орал: «Камараден, гренадерен, слушай мою команду! Эй ты, старый пердун, куда попер? Стройся по четыре!»…
В тот далекий апрельский день вот тут, на путях, скопилось множество составов, сцепленных и расцепленных вагонов, простейших, «народных» и красивых, «шляфваген», с уютными купе. И мы до темноты бродили по путям от состава к составу, от вагона к вагону. В одном составе, охраняемом несколькими красноармейцами, в длинных зеленых ящиках хранились реактивные снаряды к шестиствольным немецким минометам, «ванюшам», причем десятки этих ракет были извлечены из ящиков и лежали, как дрова-кругляки, навалом. Другой состав, из больших пульмановских вагонов, был забит мебелью. Откуда все это? Куда? Эти тяжеленные, черного и красного дерева комоды, шкафы, столы на выгнутых, с головами львов ножках, эти зеркала в темных резных рамах, легкие, изящные, орехового или красного дерева стулья, пуфики, диваны и диванчики, рулоны ковров и гобеленов, люстры, уложенные в фанерные и картонные ящики, аккуратно, чтобы не побился хрусталь, укутанные жгутами соломы, все брошенное, не охраняемое, никому в этот момент не нужное, лишнее в этом растерзанном, горящем городе, в едком, горьком, пахнущем дымом пространстве. Нет, конечно, все это скопище вещей домашнего обихода не имело никакого отношения к архиву Фромборкского, находящегося где-то в Польше, капитула. Но откуда все это?
Глядите, товарищ полковник, — сказал Федя Рыбин. Выдвинув один из ящиков письменного стола, он выволок целую груду журналов с яркими, красочными картинками. — Польские журналы. Вот видите? Тут написано: «Шасописмо зурна» — «Журнал мод», Варшава… Может, все это из Польши?
Возможно, что Федя был прав. Спустя три десятка лет, находясь в Варшаве, я узнал, что, когда в сорок четвертом году было разгромлено варшавское восстание, Эрих Кох попросил «усмирителя» поляков, генерала СС Бах-Залевского, чтобы вещи из приготовленных к сожжению варшавских домов были отправлены в Кенигсберг. Он все, что мог, тянул к себе! В свое логово, в Восточную Пруссию! С Украины, из Литвы, Латвии, из дворцов ленинградских предместий. Может, это и был один из многих эшелонов с польскими вещами?..
Мы все бродили и бродили по путям: мой отец, крепкий, коренастый, когда-то в молодости «гири таскал»; легкий, подвижный Федя Рыбин и Людка Шилова. Та то прыгала, как козочка, по шпалам, то шла по рельсу, плавно покачивая узкими бедрами, взмахивая руками, как птица, готовящаяся к полету. Иногда она оступалась, притворно вскрикивала: «Ах!» Федя тотчас оказывался рядом, ловил ее руку, а то и подхватывал.
В одном из составов оказался огромный, в два десятка вагонов, морг. Убитые были навалены один на другого. «Народные гренадеры», артиллеристы, гитлерюгендовцы, полицейские. Было тепло. Дух от вагонов шел страшный. Женщины, молодые и старые, девочки и девушки, мальчики и парнишки лазали в вагонах, переворачивали мертвецов, заглядывали в их распухшие, бурые лица. В следующем — из восьми вагонов — разместился немецкий госпиталь на колесах. Те из раненых, кто уже мог ходить, высыпали из них, сидели на шпалах, рельсах, на разломанных, да и целеньких, наверное из того мебельного эшелона, диванах, выглядывали в открытые окна, кто-то играл на губной гармошке. Чуть в стороне, среди рельсов, дымили две печки, сооруженные из железных, из-под бензина, бочек. Жаром дышало раскаленное железо. Повар в белом халате, топорща усищи, пробовал из черпака какое-то варево. Завидя нас, вздрогнул, вытянулся и, не зная что делать с черпаком, протянул его отцу. Черпак подхватил Федя, попробовал, сказал: «Ди зуппе ист гут! Может, перекусим, товарищ полковник?» Тут мы и пообедали, к некоторому удивлению и замешательству раненых, да и трех военных врачей, один из которых, вытянувшись, доложил «герр оберсту», что в вагонах находятся 280 раненых солдат, унтер-офицеров и пятеро офицеров, что он уже побывал в русской военной комендатуре и сообщил о госпитале на колесах; спросил, что делать, на что «герр оберст» сказал, чтобы тут пока и оставались.
Потом мы обнаружили «интернациональный состав», вагонов из девяти, в трех из которых жили поляки, в одном — французы, в другом — бельгийцы и еще кто-то из тех, кто был взят немцами в плен, кто на долгие годы, начиная с «Кровавого крещения», войны с Польшей, «Битвы за Францию», «Броска в Бельгию», оказался в Восточной Пруссии, в ее многочисленных «шталагах», «арбайтлагах» и просто «лагах», на заводах и фабриках, на верфи «Шихау», а теперь, уцелев, готовился к возвращению домой. Вот только паровоза исправного не было, как не было и машиниста, да и пути где-то впереди были пока разворочены, да еще какие-то бумаги надо было выправлять, как объяснял отцу, размахивая руками, польский офицер, вернее, бывший офицер, так как всю войну он «промутузился» по прусским поместьям в качестве батрака. Бегали вдоль эшелона крикливые белоголовые дети, слышалась польская и французская речь, дымили костры, сушилось на веревках пестрое тряпье. Женщины стирали, мужчины подносили в ведрах воду, лаяли собаки, где-то невдалеке слышались выстрелы, сверху, со станционных путей, видна была привокзальная площадь, разрушенные дома, груды мусора, разбитые танки, очищенная уже от баррикад и завалов широкая центральная улица Форштедт — Лангассе, вливающаяся в циклопические руины еще дымящегося города. По ней, серо-зеленая неторопливая, то утолщающаяся, то худеющая, со множеством ног, ползла огромная, начинающаяся в вокзале гусеница. Это, наконец-то сформированная, отправилась в невероятно дальний, может, до самой Сибири, нескончаемый путь колонна военнопленных, бывших солдат, среди которых, возможно, был и боец «передового отряда „Герцог“» Георг Штайн…
Тут, у поляков, мы задержались. Офицер привел щуплого, белесого, с розовой лысиной старика, который, как оказалось, прекрасно знал, что в конце прошлого года, а именно в октябре — ноябре, немцы вывезли из небольшого польского городка Фромборк — там когда-то жил и работал великий астроном Николай Коперник — несколько десятков ящиков ценнейших рукописей, книг и старинного культового имущества. То и дело поправляя сползающие на маленький розовый носик очки, старик говорил, что некоторое время все эти польские ценности якобы хранились в подвалах Кенигсбергского государственного архива, это на Ханса-плац, да-да, сейчас она именуется Адольф Хитлер плац, «знаете, Панове, там, где два бронзовых быка бодаются, памятник такой известного скульптора Аугуста Гауля. А, вы там были?» Поляк прилично знал русский, потому что родился во Львове и учился в гимназии, где преподавали русский, причем преподавали хорошо, причем во Львове очень много было русских. «Пардон, пан офицер»… Так вот, все правильно. Архива Фромборкского капитула там, в городском немецком хранилище, уже быть не может, потому что он вывезен, это он знает совершенно точно, потому что, работая — по принуждению, конечно, пан старший офицер, по принуждению — в Кенигсбергском магистрате, в отделе учета и распределения иностранной рабочей силы, он как-то случайно, пан офицер, — абсолютно случайно! — услышал разговор двух офицеров «службы безопасности» — СД в кабинете начальника отдела. Им нужны были люди, человек сорок — пятьдесят, для погрузки, разгрузки, сопровождения и, возможно, укрытия в земле, в подземельях, очень ценного архива… Да, да, пан офицер, простите, старший офицер, речь, конечно, могла идти о совершенно ином архиве, но в разговоре прозвучало слово «Фромборк», да, это он совершенно точно слышал. Его стол был расположен как раз возле двери кабинета начальника, а дверь была несколько приоткрыта, понимаете? И вот еще что. Он совершенно точно слышал названия некоторых местечек в Восточной и Западной Пруссии, он их запомнил, знаете, на всякий случай, без всякой, знаете, определенной цели. Какие местечки? Простите, пан старший офицер, а могли бы вы посодействовать, чтобы нас побыстрее, пан старший офицер, отправили домой? Ведь до Польши-то всего 100 километров! Да? Вы посодействуете? Так вот, пан уважаемый старший офицер, были названы такие места: города Прейсиш-Эйлау, Даркемен и Инстербург, а один из офицеров интересовался замками «Георгенбург», «Лохштедт» и, это он помнит с совершенной определенностью, замком «Бальга»…