Не знаю, ответил ли господин Кнебель Георгу Штайну, сообщил ли что-либо важное о директоре ресторана «Блютгерихт», но мне кажется, что именно Пауль Фейерабенд давал какие-то пояснения, когда поисковая группа моего отца оказалась в огромном, заваленном битой военной техникой, какими-то нагроможденными друг на друга обгорелыми железными кроватями и штабелями зеленых патронных ящиков обширном дворе полуразрушенного замка. Невысокий, верткий человек в желтой кожаной куртке и охотничьей шляпе с перышком шел впереди отца и что-то быстро говорил. Отец неплохо знал немецкий, но то и дело останавливал рассказчика: пожалуйста не так быстро.
Пленные немецкие солдаты, выпачканные известкой, усталые, молчаливые, с красными от работы и жары лицами, разбирали каменные завалы на уровне второго этажа южной части замка, там же виднелась и группка наших офицеров, толпящихся возле груды книг и мебели, видимо, добытых из-под руин. Наверно, это тоже была какая-то поисковая группа, созданная при штабе 11-й гвардейской армии. И, возможно, Пауль Фейерабенд, если это был он, работал с ними, потому что кто-то из офицеров строго окликнул его, и он, извинившись перед «герр оберстом», заспешил на зов.
Солнечный был день, теплый. Стайками проносились голуби. В проломах замковой башни виднелось синее небо. Людка Шилова лежала на броне немецкого танка «пантера», на плащ-палатке, постеленной на теплое железо Федей Рыбиным. Закусив зеленую травинку, глядела в небо. Руки она закинула за голову, сапоги сбросила. Пленные солдаты, оживившись, глядели в ее сторону, что-то говорили между собой, да и офицеры, рывшиеся в находках, тоже то и дело бросали взгляд на «пантеру». «Весна, черт побери». — «Йа-йа, ди фрюлинг, доннер веттер…» «Одерживай! Держи, гад, крепче…» — слышались хриплые, злые голоса. Это потные, сбросившие шинели красноармейцы выволакивали из глубоких подвалов Рейхсбанка железные ящики и сейфы. Серое, приземистое здание банка находилось напротив замка на Шлоссплац. Часть восточных сооружений замка была разрушена, и сквозь огромный щербатый провал видны были стоявшие возле банка «студебеккеры», в один из которых и погружалось все это железо. Помню, как мы с Федей Рыбиным бродили по мрачным, с низкими сводами помещениям замка. В одном оказались ящики и сундуки, наполненные всевозможными военными головными уборами, видно, тут хранилась обширная музейная коллекция, в другом — мундиры с блестящими пуговицами, гусарские ментики, шитые золотыми позументами камзолы и кители… Под ногами шуршала бумага, валялись или были сложены стопками обсыпанные битой штукатуркой и кирпичным крошевом газеты, журналы и книги, а в одном из хранилищ громоздились ящики с холодным, наверняка тоже музейным, оружием. Федя светил фонариком, я брал в руки то саблю, то шпагу, то драгунский палаш. Пугающая гулкость, закопченные стены и потолки, сплющенные манерки, битое стекло, бурые бинты.
Потом из темноты и сырости мы вылезли на свет, солнце. Федя напялил на голову гусарский кивер, я нес палаш и старинный пистолет. Отец сказал, что никто тут про нужный нам архив ничего не знает, пора ехать. Улыбаясь, поправляя волосы, шла к «виллису» Людка, пленные немцы, оставив работу, смотрели ей вслед. Я кинул в машину драгунский палаш, сунул пистолет в сумку, сел на заднее сиденье и протянул руку, но Федя опередил меня. Подхватил ее сзади, легко, как ребенка, поднял, она вскрикнула: «Ах, ну что же это такое, товарищ полковник?!» и плотно села рядом со мной. Невероятно манящим пахнуло от нее, жаром разогретого тела, чуть духами и еще чем-то. Федя легко вспрыгнул в машину, уложил автомат на коленях, и «виллис» вынесся через ворота Альбрехта на небольшую, мощенную каменными плитами Замковую площадь, где солдаты-штрафники с матом-перематом все еще грузили в кузова «студебеккеров» банковские ящики. Карманный колесцовый пистолет и палаш сохранились до сих пор. Висят на стене моего кабинета. По сверкающему клинку палаша скачут всадники 12-го Инстербургского литовского уланского полка, в котором, между прочим, в 1813 году служила знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова…
Итак, неизвестно, ответил ли Георгу Штайну господин Кнабель, но вот какое он однажды получил письмо: «С большим интересом следила за серией фильмов „Тайна Янтарной комнаты“. Быть может, мое письмо поможет в развязке этой загадки, — пишет Георгу Штайну из Берлина Лизель Амм, учительница. — Уроженка Кенигсберга, я была там студенткой с тридцать девятого по сорок пятый год, там же получила диплом учителя. В сорок третьем — сорок четвертом годах, я училась на одном курсе с дочерью д-ра Роде, Лоттой. Мы подружились, и я стала частым гостем в семье Роде. Во время одного из обедов д-р Роде сказал мне, что в Кенигсбергский замок привезена Янтарная комната, о существовании которой раньше я и не подозревала. Так как я очень интересовалась искусством, что было связано в известной мере с моей профессией, Роде обещал мне показать эту знаменитую комнату. И он исполнил свое обещание. Я увидела это сокровище одной из первых. Мне показал Янтарную комнату сам Роде»…
Так. Это еще одно подтверждение, что Янтарная комната действительно была смонтирована в замке, но что же произошло дальше? «Минули недели, — продолжает Лизель Амм, — во время одного из очередных обедов Роде рассказал, что в связи с возможными налетами авиации предстоит перенести „Я. К.“ на северную сторону замка. Сводчатые подвалы были очень толстыми (они были построены еще во время тевтонского рыцарства), что способствовало сохранению Янтарной комнаты. Сильнейшие налеты англичан в сорок четвертом году превратили почти весь Кенигсберг в развалины. После ночных пожаров я направилась в центр города на поиски родных и близких. Около полудня я была во дворе замка. Встретила там Роде, лицо которого было цвета пепла. Мы поздоровались, и я спросила: „Что с Янтарной комнатой?“ Он вскричал: „Все пропало! Все пропало!“ Он повел меня к неизвестным мне раньше подвалам, и я заметила множество кусков, напоминавших растопленный мед, в которых виднелись куски обугленного дерева. Д-р Роде был полностью подавлен. Больше он никогда и нигде не говорил о Янтарной комнате… Мне кажется, что д-р Роде в первый момент отчаяния показал мне место, где погибла в огне Янтарная комната. Потом, страшась ответственности, он умолчал этот факт перед тогдашним гауляйтером Эрихом Кохом, по той же причине молчал и тогда, когда работал с советскими искусствоведами: ведь под его наблюдением находились ценнейшие сокровища! Но позже во дворе замка видели ящики… с янтарем! Ящики, в которых могли быть только ценнейшие собрания янтаря, принадлежащие доктору Роде».
Можно себе представить, с каким волнением и интересом, а потом и с недоумением читал это письмо Георг Штайн. Читал, перечитывал, откладывал в сторону, уходил в сад, бродил между деревьями, что-то делал, пытаясь отвлечься, успокоиться, вновь возвращался к письму. Что же получается? Янтарная комната сгорела? Но разве янтарные панели и все остальное, что составляло Янтарную комнату, могло сгореть в подвалах замка, куда, судя по многим свидетельствам, огонь не добрался? Обман? Мистификация? Или что-то действительно сгорело, и это «что-то» д-р Роде показывал тем или иным лицам, чтобы сбить с толку, отвлечь внимание, что-то скрыть? Скрыть, что Янтарная комната уцелела, чтобы упрятать ее в неизвестных тайных бункерах или вывезти за пределы Восточной Пруссии? Ах, если бы отыскать господина директора ресторана «Кровавый суд» Пауля Фейерабенда — он должен что-то знать, должен! Ведь туда, в его ресторан, ходил не только Роде, но и почти все сотрудники огромного музея, размещенного в замке.
А д-р Штраус, ближайший помощник Роде, его заместитель, что знает он? Наверняка д-р Штраус знал многое, но был сдержан в своих сообщениях. «Спустя несколько дней после той ужасной бомбежки, когда весь центр города и замок были накрыты бомбовым градом, я вновь оказался на дымящихся, заваленных кирпичом и известкой улицах Кенигсберга, — сообщает в журнале „Фрайе вельт“ Герхард Штраус. — Осмотрев развалины исторических памятников, я направился в замок и там вновь увидел доктора Роде и его… Янтарную комнату. Ящики, в которые она была упакована, стояли во дворе замка, у одного из подъездов южного крыла. Роде, очень взволнованный, нервный, несчастный, сказал, что он извлек их из подвала, чтобы они охладились: замок сгорел и в подвалах поднялась очень опасная для дерева температура. „Надо прятать, — бормотал Роде. — Увозить комнату, спасти, но никто не дает разрешения на это… Но я знаю, где спрячу „Бернштайнциммер““. Где именно? Роде этого не сказал, будто и не слышал моего вопроса. Осталась ли Янтарная комната в Кенигсберге? Кто может ответить на этот вопрос? Может, обер-бургомистр Вилль? Вряд ли без его, как и Коха, разрешения Роде мог что-либо предпринять для вывоза „Бернштайнциммер“ из Кенигсберга».