— Разговаривал с ним несколько раз. Он всем-всем, кто только ни появлялся тут, рассказывал, кто такой был Кант. Ты думаешь, что я когда-то, до войны, хоть что-нибудь слышал о Канте? Вот и нам он рассказывал о нем, мне, Кольке Кузнецову и Толику Пеликанову. Мы, как все мальчишки, в те годы искали тут сокровища и оружие, вот и натолкнулись на «дядю Алекса». Плиты саркофага были кем-то разломаны, и он сам их пытался сдвинуть, уложить. Он так боялся, что их растащат! Страшный, худой, голодный. Он боялся отсюда отойти, и тот, кто слушал его рассказы, приносил ему потом что-нибудь поесть. Вот и мы на другой же день снесли ему что-то… Лишь недавно я кое-что узнал о нем. Ученый, философ и литературовед, знаток многих языков, коренной кенигсбержец, он не поладил с нацистами, бежал в Южную Америку, а в конце сорок пятого года сумел вернуться в родной город и тотчас кинулся сюда, к Канту, в которого был влюблен… Дом, где он жил, был разрушен, и он обитал то в брошенных квартирах, то в подвале каком-нибудь или на чердаке, но каждый день приходил сюда, к Канту. Наверно, он назвал себя «Александр», но мы просто не поняли?
— А что случилось потом, знаете? Как человека неопределенных занятий, его отправили куда-то очень и очень далеко. В Калининграде Вайнгардт появился уже после смерти Сталина. И опять что ни день, то появлялся вот тут, у портика Канта… Да, пенсию ему дали. Девять рублей…
…Да, весь древний островной город Кнайпхоф сгорел в ту страшную августовскую ночь. Жар был такой, что расплавился самый большой в Восточной Пруссии исторический колокол «Мариенглокке». Один мой хороший знакомый, Борис, подростком работавший в сорок восьмом году заготовителем цветного металла, рассказывал об этом, об огромной бронзовой глыбе, которую еле-еле, при помощи танка, выволокли из собора, но вот что интересно: множество исторических ценностей, хранившихся в соборе, также и в глубоких подвалах «Альбертины», было вывезено в марте сорок пятого года куратором университета Фридрихом Хоффаном в Грайфсвальд, а позже в Геттинген. Известно и то, что после той страшной бомбежки кенигсбергский скульптор Кимриц собрал все, что сохранилось в соборе, множество прекрасных скульптур, и спрятал в склеп герцога Альбрехта. И вот что еще: в документах Георга Штайна я обнаружил сообщение о том, что якобы Альфред Роде спрятал туда же, в склеп Альбрехта, все картины Ловиса Коринта. Но увы, как мне поведала Инна Ивановна, когда был отыскан и вскрыт склеп Альбрехта, его супруги Доротеи и их шестерых умерших в малом возрасте детей, никаких скульптур и картин там не оказалось…
— Может есть еще какой-нибудь другой, тайный склеп? — говорит Ольга. — Ведь и такое случалось: мнимые и подлинные захоронения. И потом, ведь есть сведения, что из собора, под Прегелем, в замок был проложен тайный подземный ход. По нему из замковой тюрьмы приводили в собор на последнюю с богом беседу осужденных на казнь. Ведь не нашли того хода. Плохо искали?..
…А вот там был тайник, о котором я обмолвился чуть выше. Толик Пеликанов его обнаружил, массивную, грубо оштукатуренную железную дверь. Он обнаружил, это точно, а потому, когда мы делили находки, орал: «Я нашел, я и заберу что хочу!..» Мы очистили штукатурку, осмотрели дверь. Тезка мой, Юра Макаров, Мак, его спустя полгода на танцах из-за девчонки зарезали, достал из сумки небольшую, с пачку сигарет, толовую шашку, вставил в детонатор кусочек бикфордова шнура, хвостик такой зеленый, сантиметров в 20. Закурили. Юра подвесил шашку к двери и поджег шнур от сигареты. Мы — этот крикливый сквалыга Толик, Коля Кузнецов, Мак и я — отбежали, легли, глухо, тяжко рявкнуло, и дверь вылетела. Кирпичи тут сверху со стен посыпались, нас чуть не пришибло. Потом мы бросились к двери, отвалили ее в сторону и увидели железное, в метр, на толщину стены, помещение, заваленное какими-то свертками материи и блестящими, белого металла, предметами. Было в тайнике с десяток небольших, очень тонких, без всяких украшений, серебряных тарелочек, потом чаши серебряные для причастия, шкатулка, подаренная к 600-летию собора, огромная библия, в коже с серебром.
— Из «Серебряной библиотеки»?! — спрашивает Ольга.
— Нет. Ведь в «Серебряной библиотеке» были древние книги, а эта совсем не старая, с иллюстрациями Доре. Еще там оказался великолепный массивный кубок, он достался Юрке Макарову, бархатная материя и железный ящик с во-от такими большущими коваными гвоздями. Материя, что-то вроде скатертей, оказалась подгнившей, вода откуда-то сочилась; мы ее отдали дяде Алексу, я только одну забрал себе, на ней по краю было вышито — это Мак, хорошо знавший немецкий язык, перевел: «Цех кенигсбергских мастеров оружия». Да, и ваза, ну та, ты ее у меня видела, — севрский фарфор, с гербом Кенигсберга с одной стороны и зданием старого, кнайпхофского магистрата, медведями Альбрехта с другой. И книга дарений собора. Куда все подевалось? Коробку забрал Толик Пеликанов, да еще часть тарелок, подсвечники, да, там и подсвечники были. Мне досталась библия, я ее у Ципина, — помнишь, у нас такой краевед был? — на «Путеводитель по Кенигсбергу» обменял. Юрке — огромный, с крышкой, в каких-то медалях, серебряный кубок. Кстати, он сейчас в хранилище нашего музея оказался… Что еще мне? Тарелки, подсвечник, два кубка для причастия, я их снес в музей… Из серебряных тарелочек отец блесны понаделал, ну, что теперь поделаешь, многого мы в те годы не понимали. Да, вот что еще: те гвозди, как вычитал Юрка Макаров, были от креста, на котором распяли Иисуса Христа. И их дарили активистам собора в очень большие религиозные праздники. Где они? Что-то прибивал, но могу тебе выделить несколько, с десяток еще осталось… Пойдем? Мне еще в горсовет надо, на заседание комиссии по переименованию улиц…
Поздний вечер. Судовые часы с «Эмдена» отбивают полные склянки. В доме все стихает. Эль Бандито Длуги, по паспорту, а по-домашнему Бандик, устраивается у меня за спиной: это не очень-то удобно, в кресле с собакой, но поясница хорошо прогревается, болеть не будет. Слышно, как время от времени сама собой поскрипывает четвертая снизу ступенька лестницы, ведущей на второй этаж… «Ты еще не спишь, мой мальчик? Послушай свою маму, закрой глаза, хорошо? Слышишь, Черный Рыцарь по лестнице поднимается, проверяет, все ли дети спят?..» Вальтер Мюллер пишет, что ему так часто снится этот его дом, мама Марта, лошадь Ханни и добрый пес Микки. И он просыпается со слезами на глазах. Порой и мне снится мой родной город на Неве, моя улица Гребецкая, дом, квартира, в длинном коридоре которой я когда-то гонял на самокате. И я тоже просыпаюсь со слезами на глазах. Ах, эта война! Позавчера жена моя Тамара выкопала из-под старых кустов пионов немецкий карабин системы «маузер». Он был замотан в кусок просмоленного брезента, затвор вынут и тоже запеленут, видно, промасленными тряпками. Были там еще две обоймы патронов и значок «гитлерюгенд». Карабин отлично сохранился, я его почистил, смазал, но, чтобы милиция не отобрала, просверлил патронник. И теперь карабин из оружия превратился в музейный экспонат. Чей он? Папаши Франца Фердинанда Мюллера? Или — Вальтера? Ведь, как Вальтер писал на фронт своему брату Отто, еще в сорок втором году он вступил в «гитлерюгенд». И наверняка в сорок пятом ушел в фольксштурм…
Звон часов. Половина первого. Вы молодец, Георг Штайн, вы нашли сокровища стеклянных ящиков и вывели на них дипломатов, вы победили и должны получить свое. И вы, Штайн, правы: если что-то ищешь, то нельзя отступаться, падать духом, обращать внимание на насмешки, и так важно хоть что-то, но найти! Мы тоже нашли, тогда, весной сорок пятого, но не «что-то», а именно то, что искали, обширный архив Фромборкского капитула — документы Тевтонского ордена, рукописи Николая Коперника, церковные предметы из Фромборка и Эльбинга. В минувшую поездку в Польшу, когда я, разыскивая подполковника криминальной полиции Нувеля, побывал и в Ольштыне, Болеслав сводил меня в хранилище архива Вармийского капитула, куда, в связи с ликвидацией Фромборкского капитула, были переданы все фромборкские документы и некоторые исторические предметы. Со странным, несколько смятенным чувством держал я в руках листы, исписанные рукой Николая Коперника, думая о том, что мой отец когда-то разбирал их, складывал в ящики и сопровождал в Москву. И в памяти вставали вновь картины и сложные порой ситуации той поездки, милое, плутоватое личико Людки, замкнутое — моего отца, ухмыляющееся, отчаянное, счастливое — Феди Рыбина, сосредоточенное — лейтенанта Лобова, ему постоянно хотелось казаться солидным, строгим, он то и дело покрикивал на солдат охранения: «Быстрее, ребята, быстрее! Эй, товарищ Семенов, почему ремень на самые колени сполз? Заправочку, красноармеец Семенов, заправочку гвардейскую!» — и поглядывал мельком на Людку, на ее круглые колени. И Людка, ловя его взгляды, как бы смущенно одергивала юбку, но она отчего-то не одергивалась. Людка уже была в машине, сидела рядом со мной на заднем сиденье «виллиса». Федя теснился к ней с другого бока, и я чувствовал горячую упругость ее бедра. Шофер Костя Шурыгин, криво ухмыляясь, пинал покрышки, солдаты лезли в «доджик», Лобов, стоя на подножке «доджика», ждал команды, вот и отец влезает в «виллис», коротко бросает: «Поехали»…