«„БАЛЬГА“. Военно-политическая обстановка зимы-весны 1945 года свидетельствует о том, что замок „Бальга“ явился одним из последних очагов сопротивления фашистов. Он был взят советскими войсками 29 марта 1945 года. Оборонявшая замок группировка, насчитывающая до 40 тысяч человек, почти вся была уничтожена. Учитывая наличие средневековых подземных ходов и удаленность от населенных пунктов, замок был очень удачным местом для захоронения ценностей и архивов. Ряд источников указывает, что в замок были вывезены художественные ценности: а) профессор Вольфсон: „перед самым штурмом Кенигсберга в замок „Бальга“ были вывезены многие ценности из Кенигсбергского замка“; б) осужденный К-ов заявил, что он якобы знает БОЛЬШУЮ ЯНТАРНУЮ ТАЙНУ, связанную с замком „Бальга“, и поставил ультиматум: „СВОБОДУ ЗА ЯНТАРНЫЕ СОКРОВИЩА „БАЛЬГИ“!“; в) немецкий полицейский видел, как в замок въезжали грузовики с ящиками. Обратно они не выезжали; г) доктор Штраус во время посещения им Калининграда сказал, что поиски Янтарной комнаты и других сокровищ надо вести в замке „БАЛЬГА“; д) различную информацию о подземных ходах в районе замка „Бальга“ и сокрытых там ценностях высказали тринадцать человек, граждане СССР».
«„СВЯТАЯ АННА“. Версия. Гражданка Польши заявила, что она в 1946–1947 годах работала машинисткой в конторе у русских на восстановительных работах в ПАЛЬМНИКЕНЕ на янтарном комбинате. В то время там работало и много немцев. Однажды к русскому начальнику пришел немец и принес два великолепных янтарных изделия: крупный, с кулак, прозрачный янтарь, отделанный золотом и серебром, и янтарный же, тоже в серебре, кораблик. Он заявил, что в шахте „Святая Анна“, которая была взорвана немцами перед приходом войск Красной Армии, он нашел клад. Просил рабочую силу, чтобы извлечь его. Было уже поздно, и начальник обещал все сделать завтра. Утром заявителя нашли повешенным… Просим рассмотреть нашу заявку и дать разрешение на проведение поисковых работ».
«Теперь мною совершенно точно установлено, что мой отец Вальдемар Бонащик, польский офицер, попав в немецкий плен, был направлен в район Прейсиш-Эйлау, в „Шталаг 8 А“, где и был расстрелян в марте или апреле 1945 года. Знаю, что поляков там хоронили отдельно. Прошу советские власти дать разрешение на изъятие останков моего отца для перезахоронения в моем родном городе Бранево».
«ЗАВЕЩАНИЕ ГЕОРГА ШТАЙНА: надеюсь, что Вы уже получили эти документы, которые, не сомневаюсь, представляют значительный интерес в Вашей, господин Юрий Иванов, поисковой работе. Мы нашли также документы относительно ПОЛНОМОЧИЙ, полученных от церкви, для возвращения ее сокровищ. На основании этих документов Вы можете составить представление по данному вопросу… Я В КАТЕГОРИЧЕСКОЙ ФОРМЕ ПОДЧЕРКИВАЮ, ЧТО К СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ У НАС НЕТ ПРЕТЕНЗИЙ. Наоборот, мы выражаем Вам благодарность за проявленную готовность и поддержку в прекращении судебного, в отношении нас, преследования, хотя боюсь, что все это уже слишком поздно…»
…День был ярким, солнечным, небо синим, облака тяжелыми, белыми. Они медленно плыли над стенами замка, и по земле, огромным древним деревьям, россыпям кирпича медленно скользили глубокие тени. Когда-то этот замок, стоящий на высоком берегу бывшего залива Фришес-Гафф, а ныне — Калининградского, был один из самых грозных боевых замков Тевтонского ордена в Прибалтике. Не счесть, сколько раз пруссы и литовцы пытались уничтожить его. Вот почему для рыцарей ордена так почетно было нести тут службу, и вот почему почти все комтуры замка «Бальга» впоследствии становились магистрами Тевтонского ордена. Если внимательно присмотреться, то на внутренней стене смотровой башни еще и сейчас можно обнаружить имена комтуров, ставших магистрами ордена: Бертольд фон Бахаум, Ханс фон дер Бабленц… Все надписи сделаны красной краской, лишь одна черной: «Ульрих фонд Юнгинген, пал в битве под Танненбергом в 1410 году». Отсюда, из «Бальги», он уехал в Мальборк, столицу рыцарского тевтонского государства, а потом повел свои войска в район деревень Грюнвальд и Танненберг, где и был убит в битве против объединенных польско-литовско-русских войск.
Мы приехали сюда с Овсяновым, чтобы определить места, где предстояло работать одной из групп рижской экспедиции. Бродили по старому, с корявыми деревьями, парку, разглядывали мощные стены замка, узкие бойницы, сложенные из огромных камней, глубокий ров, через который когда-то был перекинут подъемный мост.
Столетия пронеслись над этими величественными, притягивающими взор стенами и недавно рухнувшей смотровой башней, называвшейся «Башней Сокола». Соколы там свили свое гнездо. «Мы из Гнезда Соколов», — говорили с гордостью те, кто служил тут, и не надо было добавлять: «В замке „Бальга“…» Вот тут, под этим черным, с невероятным дуплом, дубом стояли и курили когда-то и мы: улыбающийся, хищно и остро следящий за каждым движением Людки Федя Рыбин, строгий лейтенант Саша Лобов, Людка с букетиком подснежников в руке и я, могильщик-барабанщик, невероятно счастливый, что не надо мне ни землю копать, ни стучать на барабане, что я нахожусь среди таких замечательных людей… Архив был найден и отвезен в Кенигсберг, но нужно было еще что-то искать, теперь уже какой-то другой древний Кенигсбергский архив, и мы вначале побывали в Хайлигенбайле, что переводится как «Святая секира», а теперь вот оказались тут, у стен этого могучего, с глубоким оборонительным рвом, замка. Было очень тепло. Дышать было невозможно. Весь внутренний двор замка, ров, парк да и сам замок были завалены трупами. Загнанные в Хайлигенбайльский котел, немцы, в основном эсэсовцы, чиновники гестапо, команды «фельджандармерии», и «слушатели» разведшколы абвера, в которой почти все были русскими, навербованными в армии генерала Власова, несколько десятков тысяч, бились тут до последнего патрона.
Страшное место этот мрачный, гулкий замок, в котором мы, к сожалению, не нашли того, что искали. Никакого в замке «Бальга» архива не было, но отец решил все же не торопиться, завтра с утра еще полазать, поискать; кто-то говорил ему про какие-то подземелья. Покурив под дубом, мы уже собрались направиться к костру, где наш усмешливый шофер жарил в котелках свиную тушенку, как вдруг Федя предостерегающе поднял руку: «Тише!» Прислушался, а потом быстро направился к небольшой кирхе, что виднелась в глубине парка. Из ее распахнутой двери вышли трое. Невысокий широкоплечий мужчина в черной монашеской одежде, молодая женщина в зеленой куртке с повязкой на рукаве и высокий молодой немец в военной, с серебряными погонами и галунами, куртке, узких бриджах и заляпанных глиной сапогах. Тот, что в сутане, был бородат, длинноволос, краснолиц, у девушки — желтые, что песок Куршской косы, волосы, у молодого немца было жесткое, заросшее золотистой щетиной лицо, на лбу багровела ссадина. «Вер ист да? — спросил Федя. — Шнель антвортен! Лейтенант, осмотрите пленных, нет ли оружия!» Лейтенант вспыхнул, буркнул: «Рыбин, кто тут старший по званию!», но подошел к немцам и ощупал их. Мужчины мрачно, настороженно молчали, а девушка, показав на свою повязку с красным крестом, пояснила, что они занимаются похоронами убитых. Живут тут, в этой кирхе, отпевают и хоронят мертвых.
Поманила рукой: идите сюда, вот сюда, тут рядом. Федя показал стволом автомата: вперед, мы следом, и мы все пошли через мелкий кустарник, по какой-то вязкой, истоптанной, в бурых потеках тропе. Идти далеко не пришлось. Через несколько минут мы стояли на краю обширной и глубокой ямы, которая наполовину была заполнена трупами. Тут же валялись какие-то веревки с петлями, и девушка, заметив, что мы смотрим на эти веревки, пояснила, что ими они и таскают убитых. «Что-то мне не нравится этот молодой, — тихо сказал Федя лейтенанту и крикнул: — Ду бист офицер?» Мужчины молчали, молодой угрюмо смотрел на Федю, а девушка торопливо проговорила: «Найн, герр капрал, ер ист… м-м-м, думкопф! — и она покрутила пальцем у своего виска. — Майне брудер, ферштеен зи? Ер ист кранкен… м-м — голова, больной голова!»
Федя размышлял. Немцы шумно, хрипло дышали. По лицу «дурака» катились крупные капли пота. «Черт с ними, — сказала Людка. — Пускай живут. Идемте к костру, ребята». И мы пошли назад. Немного помедлив, забрав веревки, немцы последовали за нами.
А над башней кружили два сокола. Была весна, и птицы готовились подновить гнездо. Что-то насчет соколов крикнул монах? Ах да, мол, раз они вьют гнездо, значит, все вернется, все со временем будет так, как и было. Ведь не раз и не два горел этот замок! «Кажется, в группе Сашки Лобова есть карабин со снайперским прицелом? — вечером у костра спросил Федя и крикнул: — Лобов, винтовка у вас снайперская есть?» Да, винтовка такая была, и, отодвинув котелок с кашей, Федя направился к «доджику», о чем-то он там поговорил с лейтенантом и ушел к замку. Вскоре послышались выстрелы. Минут через сорок Федя вернулся, сказал: «Всех укокошил. Чтоб тут больше не возникло это тевтонское гнездо». Кого «всех»? Птиц? Или и тех, троих? Я еще тогда хотел его спросить, но отчего-то не спросил, да и позже, но почему не спросил? Боялся, что он кивнет: «Да. Всех. И отстань». Как все это страшно. Даже дым от костра в тот вечер не мог отбить тяжкий, густой запах мертвечины, казалось, что этот отвратительный запах исходит и от каши, хлеба, чая…