Михаил Афанасьевич дошел до середины улицы и остановился возле дома с тремя окошками и низенькими воротами, занесенными снегом. К маленькой закрытой калитке вела узенькая, как окопная траншея, тропка среди высоких сугробов, с гребней которых ветер сдувал снег.
Однако свернуть на эту знакомую узенькую тропку Михаил Афанасьевич не решился. Закрытая калитка не пугала его: можно постучаться в окно. Остановило другое: что он ей скажет, чем оправдает свое месячное молчание?
Не рассказывать же ей, какой разговор пошел гулять о них в районе? Секретарь райкома в последней беседе обронил памятную фразу: «Два у тебя недостатка, Михаил Афанасьевич: в делах на месте топчешься и частенько в чужие ворота заходишь».
Намек был ясен. Ее имени секретарь райкома не назвал, наверное, не хотел портить этим добрую славу секретаря партийной организации и лучшего животновода района.
Это он правильно сделал. Слишком много вынесла Устинья Григорьевна в жизни, чтобы теперь пятнать ее доброе имя.
Он лучше других знает, какое скверное хозяйство на ферме приняла Устинья Григорьевна, как спасала в первые годы коров от падежа, воевала за каждый клочок сена, мешок картошки, ходила по дворам, уговаривала колхозников разбирать солому с крыш, как собирала вокруг себя преданных делу доярок, о которых сейчас говорит вся область. Теперь у них на ферме автопоилки, электродойка, кормокухня, рационы, племенные книги, точный учет надоев.
Образцовое хозяйство!
А рядом с этими колхозными делами Устинья Григорьевна не забывала о доме, выводила в люди троих детей, растила их, подготовила в институты, билась одна, ни разу по-бабьи не пожаловавшись на вдовье одиночество, приняв гибель мужа на фронте, как частицу общего бедствия от войны.
Сильный характер! Вышла в первые люди, завоевала у всех уважение. Да и его ребята ей обязаны: Устинья Григорьевна настояла, что надо им учиться в институте.
Он, Михаил Афанасьевич, писал ей рекомендацию в кандидаты партии в ту пору, когда Устинья Григорьевна только наводила порядок на фермах; в партию она вступила уже знатным животноводом района.
В этих общих заботах о колхозных делах и узнали они близко друг друга. Разве виноват он, что в этом доме ему было лучше, чем в собственном?
Тут он находил совет в сложном деле, слово ободрения в тяжелую минуту; понимали и его радости и разделяли их. В этих встречах и родилось молодое и неожиданное чувство.
А как это много, когда есть рядом любящей человек, которому ты дорог в дни крутых испытаний, неожиданных радостей, внезапных напастей, во всех легких и трудных жизненных обстоятельствах. Легче работается, дышится, живется. Такого спутника не хватало ему долгие годы.
«Не буду стучать, — остановил себя Михаил Афанасьевич. — Закрыта мне сюда дорога. Не уберегли своего счастья, которому и расцвесть не дали, не укрыли от глаз…»
Он вернулся обратной дорогой, миновал свой дом, где светилось только кухонное окно, затянутое морозным узором, контору колхоза, с потушенными в этот час огнями. Возле избы, где высокая елка опустила тяжелые мохнатые ветви на крышу, Михаил Афанасьевич замедлил шаги: запыхался.
Он медленно еще раз прошел мимо этой избы с освещенными окнами, вернулся и увидел мужскую тень, которая на минуту заслонила свет в окне, и подумал: «Не спит будущий председатель…»
Кто-то в темноте прошел мимо Михаила Афанасьевича, и он услышал, как женский голос назвал его имя:
— С приездом, Михаил Афанасьевич!
Он рассеянно ответил, вглядываясь в освещенные окна:
— Здравствуйте, здравствуйте…
«Ты еще дел не сдавал», — упрекнул себя за мнительность Михаил Афанасьевич и свернул к дому Андрея Руднова, нащупал в темноте кольцо калитки, прошел по чисто подметенному двору к крыльцу и без стука раскрыл дверь в избу.
В пустой кухне на столе стояли сковорода с яичницей, стеклянная банка молока, тарелка с хлебом. Услышав сквозь приотворенную в горницу дверь негромкий голос Руднова, Михаил Афанасьевич покосился на этот накрытый стол и чуть усмехнулся в рыжеватые пушистые усы: «Знакомое дело, поужинать не дали».
Распахнув дверь в горницу, он растерянно остановился.
Спиной к двери, у стола, заваленного бумагами, сидела Устинья Григорьевна, в знакомом светлозеленом платье, с гребешком, поблескивающим камешками в темных волосах, собранных в тяжелый узел, с белым платком, наброшенным на полные плечи.
Отступать было поздно. Андрей Руднов, худенький, в рубашке с расстегнутым воротом, увидел председателя.
— О! Легок на помине! Приехал!.. В самый раз, — несколько смущенно проговорил Андрей Руднов и поднялся.