Мне, естественно, возражали, причем возражали резко и аргументировано, на той же газетной странице, но мог ли кто-либо публично возразить автору дешевенького каламбура, рифмовавшего фамилию седовласого поэта с названием овощной культуры? Михалков, когда этого требовала политическая конъюнктура, бил без промаха и, главное, без малейшего риска нарваться на ответный удар. Силу и коварство его длинной (в прямом и переносном смысле слова) руки я познал на собственной шкуре.
Произошло это в среду 13 февраля 1980 года в Союзе писателей России. Обсуждали «Крокодил», конкретно – два последних номера. Это были тематические номера: детский и новогодний. Главный редактор Евгений Дубровин отдал их мне, как говорится, на откуп, и теперь я должен был держать ответ за безыдейность, грех тяжкий. Уже дышащая на ладан советская империя покоилась на трех китах: идее, страхе и невежестве.
Ярлык «безыдейность» прилепил бдительный Михалков, тогдашний руководитель российского Союза. Вальяжный, в кожаной куртке, он ненадолго вышел из своего помпезного кабинета, когда все уже собрались и несколько минут благовоспитанно прождали. Слегка заикаясь, что придавало ему особый шарм, произнес короткую обличительную речь, предупредил, чтобы все говорилось под стенограмму (а стенограмма шла известно куда) и удалился восвояси. Сказал «Фас!» – и шавки бросились.
Главным цепным псом был классик советской сатиры Леонид Ленч – позже я выведу его в романе «Лот из Содома» под именем Винч. И оба номера журнала топтал, где не нашлось места для разоблачения врагов социализма, и меня конкретно – как автора невинного стишка про голубого щенка. Советские дети, мол, должны думать об овчарках, что охраняют наши границы, а тут подсовывают какого-то щенка, да еще двусмысленно голубого.
В тот же год я ушел из «Крокодила». Не выгнали – сам ушел. Приближались новые времена, скоро они наступили, но Сергей Владимирович Михалков не потерялся в них. Его творческая деятельность не закончилась новым вариантом гимна. В 2005 году он, теперь уже глава Международного сообщества писательских союзов, выступил в «Литературной газете» с большой статьей, где обрушился на своего заместителя. Недвижимость не поделили – оставшуюся после крушения империи писательскую недвижимость, а это доллары, много долларов, и автор простоватого и бескорыстного «Дяди Степы» оперировал ими со знанием дела. Все правильно! Бывшая социалистическая держава вступила в эпоху капитализма, и ее несгибаемый знаменосец – тоже.
Статья появилась в феврале, а в марте знаменосцу исполнилось девяносто два…
Год четвертый. 1961
Итак, бабушка перебралась в Евпаторию. Поменяла квартиру… Вызвано это было, главным образом, причинами экономическими: в курортном городе сдавать свое жилье посторонним людям куда проще и выгодней.
Опыт по этой части у бабушки был большой. Сколько помню себя, у нас всегда жили квартиранты. Только не надо думать, что это легкий или даже дармовой хлеб. Днем и ночью видеть в своем доме посторонних людей – удовольствие небольшое, тем более если «дом» этот очень даже невелик.
Вместе с бабушкой в Евпатории довольно быстро обосновалась и моя мать, за несколько лет перед этим родившая мне братца, и бездетная бабушкина сестра тетя Маня с мужем – в Симферополе они жили в одном с нами дворе. Таким образом, Евпатория стала вторым моим городом – в многотомной светопольской хронике он фигурирует как Витта. Но я свою Витту разглядел не сразу.
Всесоюзная детская здравница, модный курорт – эту-то Евпаторию я знал давно, по выходным мы ездили сюда купаться. А вот Евпаторию, от знаменитого Золотого пляжа отодвинутую, плоско, тесно и запутанно лежащую на отшибе от моря, я открыл для себя, уже живя в Москве и регулярно наезжая в родные края. Часами бродил по узким кривым улочкам со сложенными из камня-ракушечника высокими заборами, с крошечными калитками в них, с маленькими асфальтированными двориками, посреди которых живут как ни в чем ни бывало то абрикос, то слива или наклонно высится ярко-зеленая ива. Но эта чаще на улице растет, у водопроводных колонок. Летом, когда все зелено, когда виноград увивает не только беседки, делая их непроницаемыми для любопытного глаза, но и стены домов, ивы не так бросаются в глаза. Иное дело – ранней весной. Свисающие едва ли не до самой земли тоненькие прутики не одновременно выбрасывают листву, а этакими кудрявыми островками, хорошо видными издали. Живой маяк, на который со всей округи идут, позванивая ведрами, люди. Пахнет свежей известкой – это подбеливают, сильно подсинив, обращенные на улицу стены низеньких домов, в которых хорошо если прорезано одно-два оконца, а то – ни единого: дань татарскому прошлому города. Сохранились две мечети и маленький, прямо-таки игрушечный минарет. Тогда они были в полном запустении, а теперь, когда татары вернулись в Крым, их реставрировали.