Повесть была моим первым прозаическим опытом. Стихи давно писал, еще до школы – вернее, тогда еще не писал, поскольку писать не умел, а сочинял, говорил «в рифму». Потом, едва научившись грамоте, стал их записывать, а некоторое время спустя посылать в редакции, откуда мне исправно и вежливо отвечали. Тогда всем отвечали. Я эти рецензии-отказы внимательнейшим образом изучал, складывал в папочку и вновь садился писать. Бабушка приходила в ужас. Она считала, и не без оснований, что именно «писанина» (ее словечко) – причина моих неудач в техникуме, и отбирала ее у меня, прятала, а то и рвала. Обложившись для конспирации учебниками, я гнал свою фантастическую повесть о металлическом человеке, то бишь роботе, – тогда еще это была фантастика. На эту повесть, повторяю, была вся моя надежда. Но спасло меня – во всяком случае, от исключения из техникума – чудо.
Чудо явилось в виде беды, катастрофы, масштабы которой осознала лишь бабушка. Четырнадцать лет назад, когда мне было два года и четыре месяца, умер от туберкулеза ее муж, мой дед, который, по ее рассказам, обожал меня и от которого я, видимо, заразился. И вот теперь страшная болезнь взяла в оборот меня.
Это я теперь понимаю, что страшная. Это бабушка понимала. Это поняли в техникуме, где все мои двойки непостижимым образом исправились (вот и говорю, что чудо) и где после трехмесячного пребывания в тубдиспансере мне дали путевку в роскошный санаторий. А тогда, что страшная, не понимал. Всласть писал стишки, лирические и сатирические, писал юморески (повесть, кажется, так и осталась незаконченной) и чувствовал себя все ближе и ближе к вратам рая.
В санаторий бабушка переслала мне ответ из областной газеты, в котором сообщалось, что одна из моих юморесок была подготовлена к печати, но по техническим причинам в номер не попала. Мне предлагали показать еще что-нибудь.
Подготовлена! К печати! Маленькая бумажка с этими словами была почти что билетиком в рай, где начнется – конечно же, начнется! – совершено другая жизнь, удивительная и прекрасная. Ну что рядом с этим какой-то туберкулез!
Санаторий располагался в сосновом бору неподалеку от маленького, окруженного зелеными холмами городка Старый Крым. В Старом Крыму похоронен писатель Александр Грин; едва узнав об этом, я отправился разыскивать его могилу.
День был будним, на кладбище – ни души, и я не без труда нашел памятник под сливовым деревом. Так состоялось мое первое свидание с настоящим, известным на всю страну – и не только! – писателем. То, что писатель вот уже четверть века мертв, меня не смущало.
Спустя сорок шесть лет у меня выйдет книга «Семь великих смертей». Ее герои – Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов, Блок и Булгаков. Собственно, на сегодняшний день это последняя моя книга, но я надеюсь, что не самая последняя. Таковой, если судьбе будет угодно, суждено стать той, первые страницы которой я как раз набрасываю сейчас.
Эпиграфом к «Семи великим смертям» я поставил слова Монтеня: «Если бы я был сочинителем книг, то составил бы сборник с описанием различных смертей, снабдив их комментариями. Кто учит людей умирать, тот учит их жить». Разумеется, 16-летний паломник из туберкулезного санатория ни о каком Монтене понятия не имел – совсем иным был характер его чтения. Шпионский ширпотреб в основном, и уж в лучшем случае – Дюма, Жюль Верн, Стивенсон. Полуопальный и оттого еще более завораживающий Грин в этот список, безусловно, входил, хотя и не занимал в нем почетного первого места. Это меня не смущало. Любой писатель казался мне существом высшего порядка. Я даже больше скажу – таковым представлялся мне любой человек, который имел счастье видеть свою фамилию под напечатанным типографскими буковками текстом.
Судя по письму из газеты, я тоже мог бы уже оказаться среди этих избранных, но помешали загадочные «технические причины». С нетерпением ожидал я своего возвращения в Симферополь, а пока без устали плодил новые произведения – как в стихотворной, так и в прозаической форме.
Сразу после приезда отправился по редакциям, благо располагались все они в одном, правда, очень большом здании. Это были три областные газеты – две партийные, на русском и украинском языках, и одна комсомольская. А еще – районная, предназначенная для жителей окрестных деревень и поселков. Называлась она «Призыв». Правда, я ни разу не видел ее – в Симферополе газета не продавалась и не вывешивалась на стенды, как вывешивались областные и центральные. Но я давно уже заприметил редакционную вывеску и после возвращения из санатория, последовательно обойдя три областные, решил попытать счастья в районной.