Горькую вдовью участь знала не понаслышке – сама пребывала в этой шкуре, потеряв мужа в 48 лет. Потомок обрусевших немцев и русских дворян, Дмитрий Александрович Вентцель (Елена Сергеевна, урожденная Долгинцева, взяла его фамилию) был ее коллегой по Военно-воздушной академии. Начальник кафедры баллистики, генерал-майор авиации.
Сама она проработала в Академии тридцать лет и вынуждена была уйти, поскольку начальству не понравилось, как она изображает в своих книгах военных. Срывала с них, испытателей грозной техники, ореол коммунистических святош. Пили, черти…
О том, как ее травили, она поведала в рассказе «Без улыбок». Я напечатал о нем рецензию в «Знамени». Рецензия заканчивалась размышлениями героини, в которой легко угадывается автор: «В таком положении, как мое, самое трудное – это держаться внутри себя за свою правду. Что бы ни случилось – за свою правду. На что бы тебя не вынудили – за свою правду».
Елена Сергеевна держалась.
Последней ее видела моя жена. В хмурый ноябрьский день отвезла ей домой мою книгу и привезла ее. На титуле было выведено – по-прежнему очень старательно, но теперь уже дрожащим старческим почерком: «Дорогому семейству Киреевых – с благодарностью за все».
Боже мой, за что – за все!
«Как она?» – спросил я.
Жена опустила глаза и медленно, чуть приметно покачала головой.
И все-таки звонок Паши Хмары в апреле 2002-го застал меня врасплох. Растерянно и молча прижимал я к уху трубку. И вдруг услышал: «Ты сидишь или стоишь?»
Паша был хорошим учеником Елены Сергеевны.
Год седьмой. 1964
В нашей студенческой семье назревало грандиозное событие. Оно должно было произойти летом, в разгар сессии, но Алла решила сдать все досрочно, чтобы не уходить в академический. Уйти в академический – значит потерять стипендию, а ее стипендия была не чета моей: втрое больше. Технарей во все времена ценили выше гуманитариев.
Но на стипендию, даже на две стипендии, большую и маленькую, и без ребенка-то не прожить, а когда появится. Гонорары? Они были скудны и нерегулярны – словом, требовался постоянный заработок. И тогда я заделался тем, кто был объектом насмешек, персонажем анекдотов и, уж конечно, олицетворением творческой несостоятельности. В литературные консультанты подался.
Должен сказать, что расхожего мнения о литконсультантах (ныне исчезнувших: у редакций нет на них денег) я не разделял и не разделяю. И не только потому, что сам какое-то время кормился этим не столь уж легким хлебом, а из чувства благодарности. Именно они, скромные литературные консультанты, в течение продолжительного времени обречено вникали в мои бесчисленные творения и обстоятельно, подчас на нескольких страницах, разбирали их. А кое-что рекомендовали к печати. И небезуспешно.
В «Крокодиле» моим крестным отцом был Соломон Павлович Шевелев. «Как видите, – писал он мне в Симферополь после публикации бичующего порок восьмистишия, – дорожка на страницы журнала проторена».
И вот теперь мы с ним стали коллегами. Ему, златозубому толстяку, было под семьдесят, мне чуть больше двадцати, но делали мы одну работу: давали развернутые рецензии на басни, эпиграммы и стихотворные фельетоны, которые почта мешками свозила во всесоюзный сатирический журнал. За машинописную страницу разбора платили полтора рубля – страничкой я обычно и ограничивался, патриарх же литературной консультации позволял себе и три, и четыре.
Собственно, в «Крокодиле» я начал подрабатывать еще до женитьбы, теперь же расходы грозили стремительно увеличиться. На помощь пришли «толстые» журналы: «Новый мир» и «Москва». Мою прозу здесь пока что не печатали, но относились ко мне благосклонно и, желая хоть как-то помочь будущему отцу, стали давать на прочтение кое-что из так называемого самотека. Платили в «толстяках» не за размер рецензии, а за объем прочитанного. Я получал трешку за печатный лист. То была минимальная ставка. На максимальную – десять, кажется, рублей – мог рассчитывать разве что Юрий Домбровский, которого я раза два встречал в «Новом мире» с рукописями в авоське. «Внутренние» рецензии, то есть рецензии, предназначенные не для печати, а для автора и редакционных работников, выручали тогда многих писателей.
Однажды в «Москве» мне дали три или четыре рассказа, которые резко выделялись из общего потока не только материалом – речь в рассказах шла о тех, кто охраняет места заключения, – но и приличным литературным уровнем. Не блестящим, но приличным. Я, во всяком случае, рекомендовал редакции познакомиться с другими работами молодого прозаика.