Не только редактор – поэт и прозаик. Их тут работало много, среди них весьма именитые… У Жданова было несколько книг, но я это имя впервые услышал от своей жены, с которой Жданов, разыскивая меня, говорил по телефону. Тотчас перезвонил по оставленному им номеру, домашнему, как оказалось, и услышал глуховатый, очень сдержанный голос. Игорь Николаевич, чей возраст я даже отдаленно не мог себе представить, сухо известил, что книга ему понравилась. И предупредил, чтобы я не особенно обольщался: «Это мое личное мнение».
В конце концов его мнение восторжествовало. На это ушло года полтора, не меньше. Когда со мной заключили договор и выплатили аванс, я робко осведомился у Игоря Николаевича (все еще Игоря Николаевича, хотя он был старше меня всего на четыре с половиной года), не посидеть ли нам где-нибудь. Он сразу же согласился. И добавил: на мотоцикле. На мотоцикле посидеть.
Я растерянно молчал. Шутит? Но странная какая-то шуточка… Отказывает, ставя меня на место? Но странный какой-то отказ.
Я ошибался. Это была не шутка и не отказ, это было деловое предложение. Оно заключалось в том, что мы должны спуститься с десятого этажа, на котором в Большом Гнездиковском переулке помещался тогда «Советский писатель», сесть на стоящий у подъезда мотоцикл и отправиться на Арбат. Мой редактор жил на Арбате, в квартире родителей – с женой Галей и двумя дочерьми.
Протягивая мне шлем, осведомился, ездил я когда-нибудь на мотоцикле, и, услышав, что имеет дело с опытным велосипедистом (что чистая правда), вполне удовлетворился ответом. Натянув марсианские очки, приказал держаться за него, однако не очень крепко, не сдавливая, и, вынырнув из тихого переулка, мы с треском врезались в столичную круговерть.
Когда мы сошли на Арбате, я удостоился похвалы, – кажется, это был первый и последний комплимент, который я услышал от своего редактора за долгие годы наших отношений. Он издал пять моих книг, он дрался за меня с рецензентами и начальством, он публиковал вещи, за которые его могли уволить, но хоть бы одно доброе слово сказал мне – мне в глаза! – о моей прозе. Писал – да, в своих редакторских заключениях, подчас очень резких (с рецензентами спорил), но говорить – не говорил.
Заведя мотоцикл в коридор (просторный арбатский коридор), отправился вместе со мной в магазин (тесный арбатский магазин), и мы приобрели здесь все, что нам требовалось, причем редактор участвовал в расходах наравне с автором. Разумеется, нам не хватило, и мы через некоторое время отправились снова, но ни тогда, ни после – а сколько еще было таких после! – я ни словом не обмолвился, что героиня одной из моих повестей – моя мать.
Сначала повесть называлась «Так сложилась жизнь». Мать и впрямь частенько повторяла эти слова – в оправдание себе, в объяснение, но чаще всего – отвечая на упреки своей матери, моей бабушки. Я просто перенес эти слова на бумагу, как и факты ее биографии.
Не все. И далеко не с протокольной точностью.
О многом она рассказывала мне сама. О том, например, как в восемь лет, забравшись на пятиметровую вышку, кричала на весь пляж «Полундра!» и летела головой вниз.
Я, увы, не унаследовал ни ее удали, ни ее отваги. Разве смог бы, воспитывая силу воли, ошпарить кипятком палец, как это делает в повести моя героиня?!
В реальности все было куда страшнее. Получив срок (до сих пор не знаю – за что; мелкая какая-то кража в послевоенной голодухе), моя матушка, чтобы не идти по этапу, где треть зэков погибало, опрокинула на ногу бурлящий котелок, предварительно натянув шерстяной носок. Шрамы остались на всю жизнь… Зато она осталась на материке, и даже, поправившись, выступала в тамошней самодеятельности. «Чилита! – кричали ей из зала. – Про Ялту!» И она пела про Ялту, где «цветет золотой виноград» и «где цикады ночами звенят».
Я обожал эти ее песенки и щедро вставил в повесть, но там моя героиня поет их не в лагере, а на сибирской стройке, куда завербовалась добровольно.
Добровольно уходит на фронт и отец Джека, но эта душещипательная сцена выдумана с начала до конца. Настоящий мой отец, с которым мать так и не успела расписаться, был осужден незадолго до начала войны (не рассчитал силы, занося над чьей-то физиономией кулак профессионального акробата) и уже в августе 41-го, за четыре месяца до моего рождения, загремел на передовую в качестве пушечного мяса.
Словом, к моей повести нельзя отнести слова, которые сказал один кюре о сочинении своего прихожанина, писателя Жюля Ренара: «Он написал „Рыжика“, чтобы отомстить своей матери».
Не только матери, добавил бы я, но всем близким. Это ведь в этой книге брошено мимоходом: «Не всякому посчастливится родиться сиротой».