Юный герой «Кабанчика», ни в коем случае не оправдывая отца-преступника, готов разделить с ним его вину. Пострадать готов. И это не просто милосердие, не просто сыновья жалость, а еще и боль личной ответственности за все, что было.
Так получилось, что мы говорили с ним об этой его пьесе в Ялте, в том самом Доме творчества, на той самой скамеечке, где некоторое время спустя я застану свою нагрянувшую нежданно-негаданно, в ярком одеянии матушку. С преувеличенным аппетитом ел я тогда привезенное ею черешневое варенье, а поскольку как раз в это время писал о «Кабанчике», невольно вспоминал розовского героя. Вспоминал и сравнивал. Не в мою пользу было сравнение.
Зато оно хотя бы понятно. Но вот еще одно, совсем уж неожиданное, даже, может быть, нелепое, однако оно до сих пор не выходит у меня из головы, и я не имею права утаить его. Сравнение Виктора Сергеевича Розова и его покойного ученика Эдика Крылова – того самого, с которым мы когда-то явились в дом к Мастеру приглашать его на студенческую свадьбу.
В одном из декабрьских номеров «Литературной газеты» за 1990 год появился рассказ Людмилы Петрушевской, героя которого зовут Эдик. Я прочел его и, заволновавшись, мигом узнал своего давнего приятеля. Узнал его васильковые глаза, его рассыпающиеся, пшеничного цвета волосы, его улыбку, а главное – поразительную судьбу.
Выросший в детдоме, он, уже после института, каким-то невероятным образом отыскал мать, съездил к ней за Урал, повидался, услышал из ее уст, что вовсе не Эдуард он, а Эрик, и вскоре мать умерла. Но он не унывал, он был весел и считал себя счастливым человеком. Непотопляемым. Белая кувшинка на зеленой воде.
На байдарке мы с ним ходили всего раз и как-то полдня не могли высунуть носа из палатки: лило как из ведра. Сносимые потоком, позванивали о дюралевые весла камушки… Когда дождь наконец затих, Крылов, опытный таежник, вызвался зажечь костер, причем не просто зажечь, а зажечь непременно с одной спички. Колдовал, как шаман, приборматывал что-то и делал пассы – напрасно все. Не только с одной, но и с двух не зажег, с трех, четырех… А я непостижимым образом распалил сразу. Сожрав газету, пламя перекинулось на хвою и побежало, побежало, потрескивая и вырастая, а в васильковых глазах моего взлохмаченного спутника стоял по-детски простодушный вопрос: почему? Да, почему его обходят всегда – даже когда у него все основания быть впереди? В тех же шахматах, например. Я играл хуже его, но первую партию неизменно выигрывал, что прямо-таки бесило его. Почему именно ему судьба подсунула нелепый какой-то театрик, быстро канувший в небытие, и бездаря-режиссера? Почему мать отыскалась лишь через столько лет после войны и отыскалась затем, чтобы спустя три месяца умереть? Почему даже настоящего имени своего не знал – всю жизнь под чужим прожил?
Вопросы эти не имели ответа. Наверное, не имели. Но хорошо хоть, не терзали его. Лишь на краткий миг возникали в глазах – как тогда, в лесу, над занявшимся костром, – а после погружались на дно, и ясные очи вновь сияли навстречу миру. «Я – счастливый человек», – говорил о себе, и эти же слова я столько раз слышал из уст Розова, прожившего вдвое дольше своего ученика. Который, кажется, лишь одному этому и научился у него: таинственному, недостижимому для меня искусству чувствовать себя – вопреки всему – счастливым человеком.
Или этому нельзя научиться? С этим рождаются?
Рассуждая об эссеистике Честертона, Аверинцев писал, что жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья. Одновременно она дает и другое – достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые, мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья. «Благодарность – это самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется?»
Меня настолько потрясли эти слова, что я отважился подойти к Аверинцеву, с которым не был знаком и который, уже смертельно больной, ненадолго приехал из Вены в Москву, и поблагодарить его. Поблагодарить… Сергей Сергеевич засмеялся, такой неожиданно для меня высокий, крупный, с нескрываемым удовольствием пьющий водочку, – засмеялся и сказал, что вообще-то написал и еще кое-что.
Он тоже был счастливым человеком, Сергей Сергеевич Аверинцев – не меньше, наверное, Виктора Сергеевича. И что с того, что один был человеком глубоко религиозным, духовные стихи писал и комментировал Библию, а второй числил себя атеистом? Хотя – как знать?
Отчего он спросил тогда, не собираются ли молодые венчаться? Ответ, молчаливый отрицательный ответ, выветрился из памяти старого человека: когда мы заговорили о его покойном ученике, Розов произнес обескураженно: «А ведь венчались…». Я не стал разубеждать его, промолчал, и он тоже молчал, тихо думая о чем-то своем. Вспоминал, может быть, 1935 год, когда, начинающий актер, жил в келье Зачатьевского монастыря, переоборудованного под общежитие? Именно тогда познакомился с 17-летней Наденькой, которая вскоре стала его женой…