Тем сильнее обуревал меня соблазн показать ему свою новую вещь. Это была повесть о матери, которая тогда еще называлась «Так сложилась жизнь». Сергей Дмитриевич согласился и назначил время, когда я должен явиться к нему.
Минута в минуту нажал я кнопку звонка. Профессор открыл сразу же – словно бы тоже следил за часами. На нем был свитер крупной вязки и мягкие тапочки. Меня поразило, что он, автор книг о Бомарше и Рабле, живет в коммуналке, с соседями, но до чего же соответствовало его холостяцкое жилище внешнему и внутреннему облику хозяина! Антикварная мебель, книги в старинном переплете, гравюры, копия какой-то античной статуи, которую я, к стыду своему, не узнал, а спросить постеснялся.
О повести он отозвался весьма сдержанно, даже с легкой досадой, что я сочинил такое. Очень уж ему не понравилась героиня… Разумеется, у него и в мыслях не было, кто скрывается за ней. И, конечно же, в голову не приходило, что уже и сам он разгуливает в своих модных туфлях по страницам романа, который втайне писал его юный гость. Теперь помимо туфель там появятся и тапочки, и вольтеровское кресло, и безымянная античная статуя. Писатель всегда поворовывает у жизни, эстет же Сергей Дмитриевич считал меня все-таки приличным человеком. А иначе разве пригласил бы к себе в дом?
Героиня романа Кира Савельева, днем работающая кондуктором, а по вечерам ходящая на лекции в институт, ради которого и приехала в областной Светополь из своего Крутинска, влюбляется в элегантного, намного старше ее апологета прекрасного. Профессор не догадывается об этой пусть платонической, но очень пылкой любви, и тут, несомненно, просчет автора: мужчины такие вещи чувствуют. Не только мужчины – мальчики тоже. Я, во всяком случае, почувствовал…
Тая Чебоненко – так звали ту, с кого я списал свою Киру, – училась в одном со мной классе. Она была повыше меня – худая, с глуховатым голосом, которого стеснялась. Она вообще стеснялась себя, не знала, куда деть свое не очень складное, едва помещающееся за партой тело. (В романе я поубавил ей роста.) А личико – славное, нежное; я смотрю на фотографию нашего класса и опять убеждаюсь: да, славное. Взгляд – пытливо-тревожный, внимательный, но недолгий, точно и взгляда своего, в котором слишком много понимания, она стесняется. Я догадываюсь, что ко мне она относится иначе, чем к другим мальчишкам. Да и мудрено не догадаться.
Однажды в руки ей попал мой школьный дневник. Я вздохнул: мой дневник и ее дневник! И дело не в отметках, которые скакали у меня от пятерок до колов, она же не имела ни одной троечки, дело в самих дневниках. В их внешнем виде. Ее – чистенький, обернутый розовой бумагой, аккуратно заполненный. А мой?
Сколько времени требуется, чтобы на неделю вперед написать расписание уроков? Пять-семь минут. От силы десять, если выводить все каллиграфическим почерком. У меня этих пяти минут не было никогда. На голых страницах стояло вразброс: «Рус.», «Алг.», «Ист.», и рядом – каракули, обозначающие название темы или номера задач. Это в лучшем случае. В худшем не стояло ничего.
У меня этот дневник сохранился. Красными пометками испещрен он, причем одна, варьируясь, проходит насквозь, от корки до корки: «Небрежно ведет дневник», «Очень небрежно ведет дневник», «Ведение дневника – 2».
Но что это? Шесть страниц подряд заполнены сверху донизу крупным, ровным, изумительным почерком. Без всяких «Ист.» и «Алг.», а уважительно выведено полное название предмета. Не помню, в каком приключенческом романе, кажется, у Жюля Верна, капитан приказывает вылить за борт в разбушевавшееся море полдюжины бочек жира, и сразу же, как по мановению волшебной палочки, наступает штиль. Вот так и в дневнике у меня.
Здесь никакой волшебной палочки не было. Обычная школьная ручка, которую Тая Чебоненко взяла своими длинными пальцами и, закусив губу, заполнила, не отрываясь, целых шесть страниц. Потом старательно промокнула, закрыла дневник и без единого слова положила его на краешек моей парты.
Она знала, что мне нравится другая – гордая, даже высокомерная полька Валя Домбровская, и спустя много лет великодушно поведала мне в письме о ее судьбе. Инженер речного флота, вышла замуж, обретается где-то на Урале… «Тебе, наверное, интересно это». Поведала и о себе. Тоже побывала замужем, но развелась, по-прежнему живет в Симферополе с родителями, работает в местном музее… Больше я не получал от нее писем, да и это написала, чтобы поблагодарить за книгу с автографом. Не за роман, в котором я нечаянно предугадал ее судьбу и который благоразумно не послал ей, – за другую. Вот и профессору Артамонову не подарил романа, хотя он был оппонентом на защите моей дипломной работы, куда вошли повесть о парикмахере Филе и опубликованный в «Новом мире» рассказ. Насколько помню, волновался я тогда куда меньше, нежели сейчас, когда защищаются мои студенты…