Для меня это прозвучало как приглашение на Парнас. Разумеется, это не тогдашнее сравнение, оно просто не могло прийти мне в голову – цирк в те времена я знал куда лучше, нежели греческую мифологию, – но сейчас, вспоминая свое первое восхождение по длинной лестнице, нахожу его уместным.
Лестница состояла из нескольких пролетов. Вначале широкие ступеньки были каменными, а те, что вели на четвертый этаж, деревянными и узкими. Горела тусклая лампочка. Я остановился, чтобы немного успокоиться. Так вот где обитают музы!
Музы, Парнас, восхождение… Тогда, впрочем, мне было не до иронии.
Что скажу я в свое оправдание? Как объясню, по какому, собственно, праву явился сюда? Нечто подобное испытывал я в цирке, откуда меня, безбилетника, в любой момент могли вытолкнуть взашей. (Случалось, выталкивали.)
Сейчас, правда, «билет» имелся, даже два: свежий, за среду, номер «Крымской правды» и воскресный, вышедший два дня назад – «Крымского комсомольца». В первом поэт Киреев был представлен так называемой гражданской лирикой, во втором – любовной.
«Билета», однако, не потребовалось. Никто даже не обратил на меня внимания – как беседовали, утопая в массивных кожаных креслах, так и продолжали беседовать, лишь равнодушным взглядом скользнули. Курили. Ах, как небрежно, как красиво они курили – и мужчины, и женщины, совсем еще молодые, как понимаю теперь, но тогда они были для меня людьми без возраста. У небожителей разве бывает возраст!
Сняв пальто, я пристроил его на вешалку – ближе к стеночке, чтобы не бросались в глаза потертые рукава. Сделал шаг, другой, остановился в нерешительности. «Ну, смелее, смелее!» – приободрил меня баском один из небожителей, массивный, широкоплечий, со смеющимися глазами на грубо вылепленном лице. Приглашая, кивнул на распахнутую дверь в соседнюю комнату – там в несколько рядов стояли стулья.
По одному моему виду понял, и кто я, и зачем здесь, и какие чувства меня обуревают – понял и поддержал. До сих пор с благодарностью вспоминаю его огромную заскорузлую руку, хотя тогда он мне руки не протянул. Зато после я пожимал ее не раз.
У одного из членов литобъединения были стихи о руках, которые, в отличие от лица, «не умеют улыбаться», поэтому, требовал поэт, «ты мне лучше руки покажи». У Николая Карамышева – так звали человека, который первым приветил меня в святилище – были замечательные руки. Слесарь трамвайного парка, днем работал с железом, а вечером выстукивал на машинке короткие – в десять-пятнадцать строк – рассказики. В основном это были рассказы о природе. Заядлый путешественник, он исходил с рюкзаком весь Крым.
Как выяснилось вскоре, мы с ним были соседями – за десять минут добирался я до его маленького, не то что наш, зеленого двора. Тесноватая квартирка, приветливая жена, беззубый разговорчивый сынишка, которого он таскал с собою в походы, гигантский старинный набитый книгами шкаф… У Карамышева я впервые увидел словарь Даля – хозяин с упоением зачитывал из него целые страницы, причем тяжелые тома в его лапищах не выглядели такими уж большими.
Совсем иными были руки работающего на общественных началах руководителя объединения ленинградца Вали Горшкова. Белые, холеные, с длинными музыкальными пальцами. Не знаю, что занесло его в наши края – его и его некрасивую, с короткой стрижкой, щеголяющую в брюках (что по тем временам было редкостью) жену, но нам повезло, что занесло. Стихи он мог читать наизусть часами. Сколько новых имен услышал я от него! А так как обладал цепкой памятью, то чуть ли не с первого раза запомнил, например, гумилевского «Жирафа». С одной стороны Даль, с другой Гумилев – все волновало неофита, все было для него волнующим открытием. Не поздновато ли?
«В восемнадцать лет, – говорит в „Подводя итоги“ Сомерсет Моэм, – я знал французский, немецкий и немножко итальянский (это, разумеется, помимо родного английского), но образования не имел никакого и остро сознавал свое невежество». А что я в свои восемнадцать? Тоже сознавал, но до чего же разными были наши невежества!
Именно тогда резко изменился характер моего чтения, однако благоговейное отношение к кумирам детства сохранилось до сих пор – к Дюма, к Жюлю Верну… Правда, сейчас открывать их не решаюсь, боясь не найти того, что живет в моей благодарной памяти. За одним-единственным исключением.
Исключение это – Стивенсон, «Остров сокровищ». Сколько раз перечитывал – и про себя, и вслух, своим детям, но кажется, получал удовольствие куда большее, нежели они. Не мудрено! Стивенсон, по собственному признанию, писал книгу для мальчишек, а у меня девочки.