Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.
Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.
В столице царил хаос, и трудно было в нем разобраться. Временное правительство объявило декретами всевозможные свободы: равенство всех, амнистию, национализацию земли и крупных промышленных предприятий, а Совет рабочих депутатов науськивал толпу — «брать все в свои руки!», и началась вакханалия: открыли все тюрьмы, выпустив уголовных, громили и жгли полицейские участки, сожгли Окружной суд; разграбили пекарни, лабазы, сожгли павильон Сенного рынка, обобрав предварительно продукты, разгромили хлебные лавки Филиппова, обобрали Гостиный двор и крупные магазины. На «Невском буяне», где хранились большие запасы спирта, толпа выкатывала бочки, часть их разбивалась, пили на месте, дрались, уносили с собой, в диком, озверелом состоянии ходили процессиями по городу и пели марсельезу, провозглашая: «долой войну — без аннексий и контрибуций» (слова «без аннексий и контрибуций» употреблял Керенский в своих речах), не понимая вовсе значения этих слов.
Все царские министры и высшие сановники Временным правительством были посажены в Петропавловскую крепость, заняв там комнаты выпущенных политических. Щегловитов, Протопопов и Сухомлинов попали под особый строгий режим.
Когда первый угар прошел и в городе стало сравнительно тише, Совдеп потребовал устройства торжественных похорон «товарищей, павших на поле брани в защиту революции», т. е. подобранных на улицах людей, убитых при взаимной перестрелке в первые два дня переворота. Из мертвецких камер несколько десятков трупов уложили в красные гробы и с пением марсельезы и революционных песен торжественно носили по городу, направляясь к Марсовому полю, где была устроена братская могила. В этом хаосе никто не разбирался, кто в действительности были эти трупы: рабочие ли, случайно ли попавшие в толпу мирные обыватели или даже оборонявшие полицейские; злые языки говорили, что в одном гробу лежал китаец, в другом — баба-нищенка. На торжество Совдеп прибыл в полном сборе с Чхеидзе во главе; Временное правительство также было здесь: Милюков, Керенский и многие «оратели» из Совдепа говорили речи.
Над братской могилой (конечно, без крестов) предполагалось впоследствии воздвигнуть грандиозный памятник из красного гранита в честь погибших революционеров, и самое Марсовое поле переименовать в «Площадь революции». Розово-красный гранитный забор, построенный Царем возле Зимнего дворца для ограждения там детского сада, был варварски изломан, дабы иметь материал для памятника Революции. Но еще в 1922 году груда наломанного камня лежала без употребления возле Зимнего дворца.