И невесело было на душе, когда я шагал на обратном пути по людной в эту минуту Унтер-ден-Линден: довольно долго проработал я на дипломатической службе, чтобы знать, чего стоят обещания - "запросить начальство"! Для этого любезного представителя моей родины я как будто совсем чужой!
К чему было столько хлопотать о поездке в Германию, тратить последние и нелегко зарабатываемые гроши! Что скажу я дома в свое оправдание...
Однако эти навеянные минутным настроением размышления вскоре приняли совсем другое направление... Я ждал, долго ждал. Надо ждать еще. Ведь совсем не случайно московское радио "забыло" объявить бывшего военного агента в Париже вне закона. Значит, обо мне в Москве знают, помнят... Пусть "запросят начальство". Ответ придет, обязательно придет!
Я возвращался в Париж с ощущением исполненного долга.
Теперь надо ждать, ждать... Ждать, как бы это ни было трудно.
Глава шестая. Приход "разводящего"
Поездка в Берлин, как я и ожидал, не оказалась бесполезной. Один из товарищей, встреченных мною в нашем берлинском посольстве, пролетевший как метеор через Париж, передал мне на словах приказ товарища Чичерина: "держаться и ждать указаний".
Хотя никаких средств, чтобы "держаться", этот патруль "часовому" не передал, но все же тот понял, что караульный начальник про него не позабыл.
Этот пусть и негромкий оклик Москвы оказался особенно ценным: наступавший 1924 год был тем "последним часом", который пришлось отстоять "часовому" после семилетнего пребывания его на посту. Этот час, как последняя верста для ямщика, всегда ведь представляется особенно тяжелым.
Поначалу, впрочем, казалось, что путь к сближению Франции с Советской Россией расчищается. Враги складывали оружие. Однако через несколько дней я получил от секретаря французской "ликвидационной комиссии" небольшую служебную бумажку, уведомлявшую, что по распоряжению председателя совета министров господина Пуанкаре всякие деловые отношения со мной порываются и текущий счет мой в Банк де Франс закрывается.
- Вот и не удержался! - сказал я своей жене.
- Ничего, еще поборемся! - как всегда уверенно, заявила она.- С волками жить - по-волчьи выть: Пуанкаре любит "досье" и без него не выходит на трибуну, вот и мы соберем эдакое "досье", благо у тебя больше и канцелярии нет, из сохранившихся у тебя лично архивов и документов, да такое, что любой адвокат согласится принять на себя твою защиту. Важно только попасть на какого-нибудь настоящего политического врага Пуанкаре.
И после долгого раздумья выбор наш пал на сенатора де Монзи. К этому парламентарию, состоявшему юрисконсультом крупнейших банков и промышленных предприятий, я относился более чем настороженно, познакомившись с ним на работе по заказам во время войны. Больно уж этот хромой от рождения, но живой, как ртуть, человек мог обмануть, и не просто, а так, как обманывали, вероятно, его предки, тонкие умом, какие-нибудь итальянские иезуиты.
- Я и не скрываю,- шутливо говаривал он сам впоследствии,- я обманываю и всех готов обмануть, кроме двух любящих меня одновременно женщин и генерала Игнатьева.
Познакомившись поближе, я уразумел, что противоречивые до крайности оценки личности Анатоля де Монзи объяснялись тем, что сам-то он представлял собой воплощение противоречий. Он наслаждался ими, они давали пищу его воспитанному на римском праве тонкому уму, они заполняли его жизнь: она ведь тем более бывает интересна, чем больше в ней скрыто противоречий. Разве при беспринципности буржуазного общества не оказываются нередко циники нежными поэтами, а пуритане - тайными сластолюбцами. Трудно было угадать, из каких побуждений де Монзи ломал копья, чтобы добиться восстановления дипломатических отношений с Ватиканом, и еще более загадочной могла показаться после этого его поездка в Москву, "к моим друзьям большевикам", как он говорил в 1921 году.
Мое обращение к нему с протестом на решение Пуанкаре по русским финансовым делам пришлось де Монзи на руку, укрепляя ту позицию, которую он занял, оказавшись первым политическим деятелем, "скомпрометировавшим" себя отношениями с Москвой.
Ранним февральским утром шагал я, как помнится, вдоль мутной Сены, разыскивая дом No 7 на набережной Вольтера. Все здания в этом квартале сами будто говорили о прежних обитателях, о друзьях и врагах королей, о первой парижской квартире скромного капитана Бонапарта, об академиках, ценивших эти дома за близость к храму науки - Сорбонне, а в настоящее время просто о тех немногих парижанах, которым удавалось, не удаляясь от центра, найти вместе с тем в этих домах покой от городского шума.
В одном из них, в низких антресолях, в кабинете с пылающим камином, за большим письменным столом, отделанным бронзой в стиле Людовика XVI, сидел в удобной пижаме из мягкого бархата с шелковыми отворотами и в черной шапочке, прикрывавшей голову, лишенную всякой растительности, сам "патрон" (хозяин), как с благоговением прозывали де Монзи встречавшие меня его многочисленные сотрудники - тоже адвокаты, но не составившие еще столь необходимого для судебных дел громкого имени.
- Вот это "досье"! В нем я могу все понять, во всем разобраться! Вот как работают люди и без канцелярии, и без адвоката! - восклицал с увлечением де Монзи, созвавший по этому поводу своих помощников.
- Это перлы, истинные перлы! - то и дело вскрикивал он, просматривая мою переписку с "ликвидационной комиссией" и отпуская поминутно непечатные уличные эпитеты по адресу французских чиновников.
- Сами же расписываются в своей глупости, признаваясь в потакательстве врагам Советского Союза, испрашивая вашего разрешения засчитать нам возвращенные вами аэропланы и автомобили по цене старого лома. Да, да старого лома! Это прелестно,- веселился де Монзи.- А теперь, что ж? Они решили просто-напросто и вас сдать в старый лом! Но постойте же! Мадлен! Мадлен! закричал он вбежавшей в кабинет стенографистке и стал тут же диктовать от моего имени текст заказного письма Пуанкаре с такой точной передачей фактов, как будто все мои бумаги были уже давно ему знакомы.
- Если он нам не ответит, через неделю пошлем второе письмо, а еще через неделю - в суд! - закончил свидание этот непохожий ни на кого молодящийся, но уже много повидавший на своем веку политический brasseur d'affaires воротила.
* * *
Как мы и ожидали, письма, без предварительной отправки которых нельзя было обратиться в суд, остались без ответа, и в конце апреля я получил вызов в Palais de Justice (Дворец правосудия) для слушания иска, предъявленного от моего имени самому председателю французского совета министров - Пуанкаре.
Любят французы посудиться, и судебные тяжбы, как большие, так и малые, еще с королевских времен вошли в быт жителей этой страны не только при их жизни, но и после смерти. Родиться можно законным и незаконным ребенком - поди доказывай! Основать торговое общество, даже фиктивное, можно законно и незаконно - поди оправдывайся! А уж при продажах и покупках всегда можно или рисковать попасть под суд, или быть вынужденным к нему обратиться. Дела по наследству тянутся тоже столь долго, что не всем наследникам выпадает счастье дожить до их окончания.
Я тогда еще не знал, что, переступая порог Дворца правосудия, люди теряли право не только защищать, но даже выражать свои мнения: за них думали и говорили те мужчины, а как я нередко замечал - и весьма миловидные женщины, напоминавшие в своих черных мантиях с широкими рукавами летучих мышей, которые проносились то и дело по грандиозным коридорам и залам. Среди них можно было встретить и бывших и будущих министров, и почтенных неудачников старичков говорунов, и худосочных юнцов с задумчивым взглядом, не потерявших еще студенческих повадок. Дворец правосудия открывал им путь от скамьи адвоката к парламентской трибуне.