* * *
Все это снова, сказал он, я мечтаю увидеть все это снова: деревни Пиренеев, Пау, дороги. О Господи, снова ощутить аромат французского кофе с примесью запахов земли, коньяка, сена. Что-то изменилось, конечно, но ведь не всё. Французские крестьяне живут вечно. Я спросил, действительно ли есть возможность, хоть какая-нибудь, туда отправиться. В улыбке его сквозила безропотная ирония. Кто знает, ответил он, не въехал ли Святой Антоний(14) в Александрию на трамвае?
Отцов-пустынников не появлялось уже много веков, да и правила игры так запутаны, что единого мнения на их счет уже нет. Он показал на поле справа от нас, за рощей белого дуба и амбрового дерева, по которой мы гуляли, пшеничная стерня.
Вот здесь я попросил Джоан Баэз снять туфли и чулки, чтобы я смог снова увидеть женские ступни. Она так мило выглядела в озимых. Вернувшись в скит, мы поели козьего сыра и соленого арахиса, запивая их виски из стаканчиков от желе. На столе у него лежали письма от Никанора Парры и Маргерит Юрсенар. Он поднял бутылку виски к холодным ярким лучам кентуккского солнца, бившим в окно. И - наружу, в уборную, распахнув дверь подбитым сапогом, чтобы согнать черную змею, обычно заползавшую внутрь. Кыш! Кыш, старый сукин сын! Потом вернешься.
* * *
Великие ворота Сиракава, где начинается Север, - одна из трех крупнейших застав во всем царстве. Все поэты, проходившие сквозь них, слагали в честь этого события стихотворение. Я подошел к ним по дороге, над которой нависли кроны темных деревьев. Здесь уже наступила осень, и ветры теребили ветви надо мной.
Унохана все еще цвели вдоль дороги, и в канаве их обильные белые цветки запутывались в колючей ежевике. Можно было подумать, что весь подлесок усеян ранним снегом. Киёсукэ повествует нам в Фукуро Зоси, что в древности никто не проходил в эти ворота, кроме как в своей самой лучшей одежде. Именно поэтому Сора написал: В венке белых цветков унохана прохожу я в Ворота Сиракава - только так приодеться и могу. Мы пересекли Реку Абукума и направились на север, оставляя утесы Айдзу по правую руку, а деревни по левую: Иваки, Сома, Михару.
За горами, высившимися за ними, мы знали - лежат округа Хитати и Симоцукэ. Мы нашли Пруд Теней, где все тени, упавшие на его поверхность, имеют четкие очертания. Однако, день был облачен, и и мы увидели в нем лишь отражение серых небес. В Сукагава я навестил поэта Токю, занимающего там государственную должность.
* * *
Перезвоны гармонии в диссонансе, танец строгого физического закона со случайностью, валентности, невесомые, словно свет, связывают aperitif a la gentiane(15) Сюзе, газету, графин, туз треф, штюммель. И в осколках и плясках сциалитического призмопада тихих женщин: Гортензия Сезанн среди своих гераней, Гертруда Штайн уперла локти в колени, будто прачка, Мадам Жину из Арля, читательница романов, сидит в черном платье у желтой стены портрет, написанный Винсентом за три четверти часа, - тихие женщины в сердцевинах домов, а подле трубки, графина и газеты на столике - мужчины с их новым глубокомыслием, с теми душевными качествами, что требуют слушать зеленую тишину, наблюдать оттенки, сияния и тонкости света, зари, полудня и сумерек, Этьен-Луи Малю бродит на закате в садах Люксембургского Дворца, видя, как дважды преломленный горизонтальный свет поляризуется в окнах дворца, ни на мгновение не забывая того, что мы увидим, удержим и разделим друг с другом. От желтых осокорей к подлеску папоротников, достающих нам до плеч, от скользких просек, проложенных индейцами в чаще, к медвежьим тропам, огибающим черные бобровые запруды, выходим мы и видим огромные валуны, прикаченные в Вермонт ледниками десять тысяч лет назад.
* * *
Токю, едва мы расселись вокруг чаши с чаем, спросил меня, с каким чувством проходил я в великие ворота Сиракава. Так покорил меня пейзаж, признался я, что, вспоминая, к тому же, прежних поэтов и их чувства, сочинил я и несколько своих хайку. Из них оставил бы только одно: Первая поэзия, что отыскал я на дальнем севере, - рабочие песни рисоводов. Мы составили три книги связанных между собой хайку, начиная с этого стихотворения. На выезде из этого провинциального городка по почтовому тракту росло почтенное каштановое дерево, под которым жил священник. В присутствии этого дерева я почувствовал, будто перенесся в горные леса, где поэт Сайгё собирал орехи. В том месте тогда написал я вот эти слова: О святой каштан, китайцы пишут твое имя, ставя иероглиф дерево под иероглиф запад, а оттуда приходит все святое. У Гёки, священника простых людей в эпоху Нара, был каштановый дорожный посох, и в доме его коньковый брус был из каштана. И я написал вот какое хайку: Миряне проходят под каштаном в цвету возле крыши. Мы завершили свой визит к Токю. Мы пришли к прославленным Холмам Асака и множеству их озер. Я знал, что должен цвести ирис кацуми, поэтому мы свернули с большой дороги, чтобы посмотреть на него.