Акире нравилось тепло. В полдень, когда солнце стояло высоко, он любил сидеть в холле, прямо под открытыми окнами. Хотя слуги не раз предлагали принести ему стул, он всегда сидел на полу, прислонившись к стене, с чашкой чая или нотами. Странно – как в такую жару можно пить чай?
Нори находила тень и садилась напротив брата, просила у Акико, время от времени подходившей ее проведать, воды со льдом. Она притворялась, что читает книги, но по большей части сквозь ресницы наблюдала за братом. Ему даже не нужно было ничего делать – ей просто нравилось на него смотреть.
На обед Акира часто ел рыбу и маринованные овощи, которые Нори всей душой ненавидела. Причем потреблял такое количество васаби, что Нори удивлялась, как он вообще различает, что кладет в рот. Сама она пристрастилась к мороженому и теперь съедала по меньшей мере три порции в день. Впрочем, брат заставлял ее сперва поесть нормально. А еще он заставлял Нори есть овощи, к ее великому огорчению. Но мороженое того стоило.
Когда они заканчивали обед, Акира удалялся в музыкальную комнату. Ее наличие в доме Нори поразило. Совершенно невероятно, чтобы у такой женщины, как их бабушка, была особая комната, посвященная тому, о чем до приезда Акиры и не слыхивали.
Брат рассказал, что, когда он впервые ее обнаружил, воздух внутри так застоялся, что было не продохнуть. Инструменты покрывал толстый слой пыли – лет десять копилась, не меньше. Акира попросил, чтобы там убрали; к следующему утру комната сверкала чистотой и до сих пор пахла моющими средствами с ароматом лимона.
Большую часть комнаты занимал детский рояль с блестящими клавишами из слоновой кости и гладкой черной поверхностью. Вдоль стен тянулись книжные полки, заваленные партитурами. Одна стена оставалась свободной – явно на случай появления еще некоторого количества инструментов. А вот окон там не было, что огорчало Нори, ведь она очень любила выглядывать наружу. За землями вокруг дома прекрасно ухаживали, и пестрое разноцветье, которое принесла весна, отзывалось в ее сердце болью.
Зато в углу комнаты стоял очень удобный двухместный диванчик; там Нори и сидела, наблюдая за игрой Акиры.
Ей-богу, как он играл! Ни разу в жизни – даже в самых смелых и полных надежды мечтах – Нори не слышала столь прекрасных звуков, как музыка, которой он давал жизнь.
Несмотря на всепоглощающее обожание Акиры, Нори понимала, что он всего лишь человек. Он человек, а его скрипка – не более чем искусно сработанный кусок дерева со струнами. Однако вместе они превосходили человеческую обыденность, становясь чем-то божественным. Нори знала, что такие мысли кощунственны, и каждую ночь пыталась искупить их в молитвах.
Она сворачивалась на диване калачиком и слушала, как брат выписывает звуком картины. Каждое произведение рисовало новые образы. Мысленным взором Нори видела сад, полный деревьев с белой листвой, и фонтан с яркими пятнышками розовых лепестков, плавающих в воде, – это концерт. Или реквием – одинокий конь, бредущий по тускло освещенной дороге в поисках своего давным-давно погибшего всадника. У мертвых белых мужчин, к именам которых Нори постепенно привыкала, она усваивала, что значит прожить тысячу жизней в радости и печали, никогда не покидая стен дома.
Бетховен. Равель. Моцарт. Чайковский… Имена и не выговоришь. Нори понимала, что лучше не прерывать Акиру во время игры, но после, когда он изможденный опускался рядом с ней на диван, она засыпала его вопросами.
И Акира отвечал. Он не заговаривал первым, не начинал беседу. В сущности, с момента, когда Нори присоединялась к нему с утра, и до того, как ее уводили спать, Акира произносил от силы несколько фраз. И тем не менее он не обескураживал Нори, не игнорировал, когда она к нему обращалась. Иногда он протягивал руку и играл с косичками Нори или поправлял ей воротник. Ему нравилось накручивать ее кудри на палец и смотреть, как они, словно пружинки, отскакивают – фокус, который ему ни за что не провернуть с собственными ровными прядями. Акира был единственным, кому нравились волосы Нори. Она ценила эти редкие мгновения и прятала их в самом укромном уголке памяти, рядом с воспоминаниями о матери.
Однажды вечером, сидя на диване рядом с братом, она нерешительно спросила:
– А что за мелодию ты играл?
Нори разрывалась между стремлением пообщаться и нежеланием нарушить окутавшее их безмятежное спокойствие.