Декабрь, сочельник
Тюрьма тюрьмой, а они решили отпраздновать рождественскую ночь. Бухгалтер, исполняющий обязанности каптенармуса, заранее отложил из посылок самые вкусные вещи для праздничного ужина. В центре стола, на котором они играют в домино, лежала на эмалированной миске колбаса, разрезанная на кружки и украшенная оливками.
Капитан приготовил сюрприз. Изобретательность и упорство заключенного ловкость пальцев, приобретенная в ткачестве, помогли ему смастерить — украдкой от остальных обитателей камеры — небольшой перегонный куб. В банке из-под сухого молока с яркой этикеткой помещалась изогнутая спиралью тонкая трубка. К этой банке была прилажена другая, побольше размером, из-под керосина. Снаружи обе они соединялись жестяной трубкой. Свободный конец спирали служил отводом.
Из перебродившего раствора папелона [12] и кусков картофеля получилось хорошее ли, плохое ли сусло. Накануне Капитан влил его через воронку в куб, поставил это двухэтажное чудовище на огонь за деревьями в патио и, присев на корточки, стал ждать, что получится. Получилось, конечно, не бог весть что. Не спирт, а какое-то аптечное пойло или снадобье знахарей, но все же пригодное, чтобы осветить искрой-глотком рождественскую ночь. Из соседнего барака доходили обрывки вильянсико [13] в исполнении музыкального ансамбля Матурина; ансамбль в полном составе, вместе с дирижером, инструментами и нотами, был доставлен в тюрьму прямо с концерта, когда провалилось восстание в Матурине, перевернувшее мимоходом и жизнь Парикмахера. Едва затихли звуки рождественского, музыкального подарка, запел Капитан. Он пел вполголоса, только для своих соседей по камере, старинный, еще колониальных времен, романс:
Странники нашли пристанище в хлеву — не оставаться же под открытым небом. Святой Иосиф выложил на дощатый стол вино и хлеб. Однако непорочная дева не стала ужинать. Она предпочла искать утешение в слезах, так облегчающих душу беременной женщины.
В полночь старый плотник, сморенный усталостью, поклевывал носом, а его супруга нежно и кротко улыбалась ему из ясель, устланных поверх соломы тонкими простынями.
Капитан оборвал песню, тяжело помолчали стал разливать свое пойло. Врач наотрез отказался, остальные четверо выпили — хоть бы что. Пары перебродившего сахара и прокисшей картошки ударили в голову. Парикмахер воспрянул духом и приготовился было угостить друзей скабрезным анекдотом, но в это время Бухгалтер попросил его рассказать об Онорио.
— Да что я могу еще сказать? Вы и так о нем все знаете.
— Нас интересует еще будущее, — заявил Журналист. — Судя по ветрам, которые сейчас дуют, «незыблемая» диктатура с минуты на минуту загремит в тартарары. И как только мы выйдем отсюда, мы займемся судьбой Онорио.
Врач, Капитан и Бухгалтер выразили полное согласие со словами Журналиста: В душе каждый из них давно решил, что так будет. Молчаливое желание сообща помогать Онорио, возникшее во мраке застенка, сослужит добрую службу и им самим: не даст отдалиться друг от друга там, на воле. Им больно было думать, что они могут навсегда разойтись и забыть о мальчике, как только перед ними откроются двери тюрьмы,
— На следующий же день я приду к тебе в гости, — пообещал Врач. — Хочу собственными глазами убедиться, что паренек действительно так умен и сообразителен, как ты о нем рассказываешь.
— Надеюсь, ты не станешь наставлять семилетнего ребенка в марксистской философии, — ревниво заметил Капитан. — Впрочем, я сам приду на следующий же день.
— Не превышайте своих полномочий, сеньоры! — возразил почти всерьез Журналист. — Кто вам дал право испытывать на Онорио, как на подопытном кролике, действенность политической и религиозной пропаганды? Наша роль заключается в том, чтобы любить его и помогать ему. Все!
— Любить мы его и так любим всем сердцем, — растроганно проговорил Бухгалтер. — И помогать будем. Что только в наших силах, все сделаем. Кто в этом сомневается? Никто!
— Пока Парикмахер не найдет работы, надо будет купить мальчику обувь и одежду, — заявил Капитан, поддавшись практическому чувству. — Матери, наверно, не легко прокормить и одеть ребенка без отцовской помощи.
— И перевести его в хороший колледж, — добавил Врач. — Этим займусь я.
— А я буду водить его по воскресеньям в кино, — предложил Журналист. — Обожаю ковбойские фильмы. Повеселимся с ним всласть!
— А я научу его играть в мяч и плавать, — сказал Бухгалтер. — Надо, чтобы он вырос сильным человеком: в жизни частенько приходится пробивать себе дорогу кулаками.
Парикмахер, подавленный, растерянный, неуклюже благодарил:
— Спасибо вам, большое спасибо… Стоит ли так беспокоиться? Мне даже неловко, ей-богу! Простой мальчишка, бедняк… Читать-то едва выучился, ни сложения, ни вычитания не знает, может, еще не понравится, когда увидите… Хуже нет разочарования.
— Ты в эти дела не суйся, — оборвал его Журналист. — Ты свое сделал — поставил нам парнишку, и сиди помалкивай.
— Но как-никак я — его отец… — не совсем уверенно возразил Парикмахер.
— Именно поэтому, — набросился на него Врач, — ты должен быть заинтересован, чтобы ребенок с раннего возраста умел разумно защищаться и продвигаться в жизни.
— Я не возражаю, — покорно сдался Парикмахер. — Просто неловко, что вы так печетесь о моем сорванце.
— Выпей картофельного виски, и пройдет твоя неловкость, — посоветовал Капитан.
Выпили по последней — все, включая и Врача: перед любовью к Онорио не устояла даже его пуританская твердость. Спать легли после полуночи. От капитанской сивухи неприятно поташнивало.
В честь рождения святого младенца Иисуса сигнал отбоя прозвучал много позже обычного — в двенадцать.
Январь, пятница
— Должно быть, что-то серьезное происходит в столице, а то и в других местах страны, — громко сказал Капитан.
Ни разу еще не видели они здесь такой суматохи. Агенты и надзиратели бегали взад-вперед по галерее, приводили в готовность винтовки и автоматы. На лицах агентов отражалось то крайнее беспокойство, от которого — один шаг до паники. Безжалостные орудия издевательств и пыток, свирепые и властные наемные убийцы, они уже не могли прикрыться, словно щитом, убеждением в незыблемости диктаторского режима, во имя которого они мучили и забивали до смерти. Судя по их тревожно бегающим глазам, они это хорошо понимали.
Из соседнего барака грифельные доски сообщили вчера, что, по тайным сведениям, на рассвете Нового года подняли мятеж военные летчики. Но мятеж был подавлен в самом начале, а новый год уже насчитывал десять дней. Что же произошло за это время? Какие новые события выбили из колеи начальника тюрьмы, агентов, охрану и поваров?
Ответ пришел в конце дня, когда грифельные доски передали последнее сообщение — именно последнее перед тем, как умолкнуть совсем.
ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА НАЗНАЧЕНА НА СЛЕДУЮЩУЮ НЕДЕЛЮ
Буквально двумя минутами позже прибежали агенты с листами картона, гвоздями и молотками — как в день их приезда в эту тюрьму. Как и тогда, удары молотков раздавались со стороны галереи, пока не исчез последний просвет между прутьями дверной решетки; потом — на верху внутренней стены, пока не погасли оба окошка. Но это были уже не уверенные и ритмичные удары. Стук молотков прерывался паузами тишины или озабоченного шепота. Вместе с уверенностью заколебалась и старательность агентов.
Итак, их снова отрезали от мира, заключили в черной коробке камеры, отгородили от дня и ночи непроницаемой картонной обивкой, обрекли на еду из рук Дженаро — этого злобного борова в замызганном переднике, таскающего половник по грязному, заплеванному полу.
— Нас считают самыми опасными преступниками в тюрьме, — не без наивного тщеславия заметил Бухгалтер.
(Прежде всего — даже прежде, чем повидаюсь с Онорио, — я пойду на могилу Мерседиты Рамирес. Потом разыщу, кого можно, из членов нашей партии. Многие выйдут из тюрем, из подполья, вернутся из ссылки. Обнимемся, как братья, после долгой разлуки. И сразу же за дело. Будем ездить по деревням и поселкам, собирать по человеку, восстанавливать наши ряды. Мы выполним свою задачу — придем к власти, чтобы возродить страну на справедливой основе.)