Жестким порывом ветра принесло сосновую ветку, ударило Алешу по лицу — он открыл глаза, очнулся; перед ним, совсем близко, диким орга́ном гудел темный лес.
Лесная дорога после поля — как проспект. Перестало резать лицо, и пар от дыхания при тебе, дыши, копи его в рукавицах, отогревайся.
Тяжелые высоченные ели в снежных лапах только поскрипывают от верхового ветра, иногда слетит на дорогу снежная шапка, рассыплется серебром в воздухе…
Километров через пять сбоку просеки Алеша увидел темную фигуру. Человек выскочил на дорогу, закричал, замахал руками. У Алеши защипало в носу, жарко стало векам. — Володя!
Это был Макар: сморчковое лицо, сизая солдатская шапка завязана под острым черным подбородком, пальто трубой.
— Макар, здоро́во! — весело вскрикнул Алеша с той панибратской легкостью, с какой все люди в селе, даже дети, всегда обращались к Макару.
— Ая! — отозвался Макар, приседая от удивления. — Что за личность-то?
— Я Зелянин Алеша!
— Ого! Шарил, значит, попадью, а забрался к медведю! — выкрикнул Макар.
Макар потоптался, посмотрел на Алешу, занесенного снегом, похожего на мельника, и, посмеиваясь почему-то, сообщил:
— А бабу́шка-то моя лежит который день, смотри если не померла. Скелероз ее давит. Я наказал Ксанке Рыжему в медпункт зайти, чтобы срочно Еремеев приехал. Вот и вышел встренуть.
— Володя у тебя, Макар?
Макар затряс головой.
— Нету! Ей-богу, нету! А чего такое?
Алеша вяло отряхивал снег — вдруг навалилась, заморила тяжелая вязкая усталость.
— Ушел он из дому.
Макар схватил Алешу под локоть, повел:
— Ушел на своих ногах, чай, не унесли! Придет! — Макар говорил легкомысленно, и странное дело — Алеше от этого стало легче.
Макар, как всегда, охотно скалился беззубой черной улыбкой, а уж какой ему смех? Жена его, тяжелая молчаливая старуха со слоновыми ногами, болела давно. Алеша был совсем мальчишкой, а она и тогда болела.
— Пошли в избу, а то вовсе околеем, — сказал Макар и подтолкнул Алешу с дороги на тропу, которая уходила в чащу.
Макар быстро шел впереди, сильно ссутулясь. Таким угнутым Алеша помнил его всегда: одно плечо вперед, будто что подпирает, ноги ступнями внутрь, руками машет.
Оборачиваясь на ходу, Макар поспешно спрашивал:
— Ты теперь из Москвы?
— Нет, в Ярославле учусь.
— Ну-ну, не забывай в столице про свои родные рукавицы!
— Да я не в Москве учусь!
Макар и раньше был глуховат, спрашивал много, а ответа не дожидался, отвечал сам, и выходило, что разговаривал он часто сам с собой.
В окошках громоздкой Макаровой избы теплился буроватый свет. Поодаль, в снежной кисее, темнели две брошенные, с заколоченными ставнями, избы. Здесь когда-то был починок, а теперь народ прибился к ферме неподалеку, Макар остался один.
Подходя к избе, Макар сказал:
— Бабу́шка плоха, отжила ольха.
Открывая дверь, предупредил:
— Тут левее ступай, по стенке. Я доску гнилую из полу вынул, понимаешь, а новую который день не вставлю.
Алеша нащупал в темноте дверь, открыл, его обдало душным тяжелым кислым теплом, какое бывает в избах, где зимуют куры и поросенок, где хозяйствует мужик.
— Добрый вечер, тетя Дуня, — проговорил Алеша.
Никто не ответил, только от печи доносилось угнетенное дыхание.
Над столом горела привернутая лампа, шершавый захоженный пол был не метен, наверно, с Нового года, на дощатой перегородке висело ружье на старом захлюстанном ремне. На столе стояла бутылка, заткнутая газетной пробкой.
Алеша разделся, сунул окоченевшие ладони под мышки, постучал ногами.
Макар вывернул свет в лампе, выпростался из пальто, забегал по избе:
— Мы сейчас все образуем. Чаю, значит, пожалуйста. А Володя твой, поди, уже домой сиганул! Пришел да чай пьет.
— Давно тетя Дуня лежит? — спросил Алеша, подходя к печи.
— Давно. Если бы лежала исправно, отлежалась бы, а то бродит, встает, за дело хватается. Чугун понесла — упала с чугуном. Дурость!
Макар подошел к больной, потрогал ее бок.
— Она слышит и видит сполна́, только плясать не годна́.
Макар привстал на скамейке, заглянул жене в лицо, пощупал голову.
— Живая, — сказал он нетвердо.
Потом зажег спичку, вытянул шею, вглядываясь.
— Смотрит! — сказал он и спрыгнул на пол.
Больная шевельнулась, и Алешу вдруг охватила злость на Макара. Он взял руку тети Дуни, влажную, холодную, и велел Макару: