— Ну, я своим покупателям уже ровня. Почти.
— Ой ли? Даже если так, не могу тебя обрадовать: это очень плохо.
— Отчего?
— Драйв пропадает. Азарт. С равным нелюбопытно. Его ничто не удивляет, тебя ничто не удивляет. Торговля обретает привкус супружеского секса: «Ну, давай, что ли?»
— Ну, давай, что ли, Миша, выпьем наконец. Тост всегдашний: за тех, кого уже рядом нет.
— Степанцов так с тобой и не разговаривает?
— Ты же знаешь, что нет. И с тобой, кстати, тоже. И Федюня. И Слива.
— А ты знаешь, чем они сейчас занимаются?
— Не интересовался.
— И все-таки лучше так. Мне тут недавно рассказали леденящую душу ис торию про поколение английских сирот.
— Что это такое?
— Первые русские дети, которых разбогатевшие родители посылали учиться в Англию. Этим занималась тогда всего одна компания. И вот эта повзрослевшая компания подсчитала, что девяносто процентов всех повзрослевших детей, которые уезжали с1991-го по 1995 год, остались за границей оттого, что стали сиротами. Некоторые еще в совершенно ребяческом возрасте. Родители не столько отправляли их учиться, сколько прятали. Детей спрятали, а сами — увы.
— Черт, действительно неприятная история. Вот что я тебе по этому поводу скажу: оттого я и ненавижу менеджеров.
— Они тут при чем? Кстати, я и не знал-то, что ты ненавидеть умеешь.
— Умею. И они очень при чем. Мои менеджеры меня, разумеется, устраивают, но только по принципу «евреев терпеть не могу, а Соломона Абрамыча люблю». Чудовищно раздражает меня manager-культура, вся эта философия «дорогого наемного работника», главный смысл которой в том, что люди хотят получать большие деньги без всякого риска. Ведь каждый же работоспособный управленец считает себя ровней владельцу и даже выше — и по уму (ну-ну), и по образованию. А разницы не помнит: в случае чего он только рабочее место потеряет, а у нас собственная задница на кону стоит.
— Эк тебя разобрало. Не все коту творог, пора и жопой об порог. Но понять можно. Я тут недавно захожу к рекламщикам моим в кабинет, а у них на стене новый лозунг: «Мечта каждого хорошего менеджера — заработать миллион и уехать на Гоа». Я говорю: «Ребят, снимите это, пожалуйста». Они: «А почему, Михаил Львович, — вы думаете, мысль о Гоа расслабляет? Она нас подстегивает на совместные трудовые подвиги, бла-бла-бла-бла!» А я им: «Не, все проще. Оттого, что на Гоа вы уедете с моим миллионом». А насчет задницы я давно выводы сделал: подготовиться к риску невозможно. Ты ждешь одного, а треснет тебя с противоположной стороны. Ах, какая прелестная байка у меня есть по этому поводу: лет пять тому назад Дарвиновскую премию (ту, что присуждают за самую бессмысленную смерть) отдали погибшему аквалангисту. Представь себе: горят флоридские леса, и вот на отвоеванном у огня месте находят полуобгоревший труп аквалангиста. С маской. В костюме. Со всеми делами.
— А как он туда попал?
— Его вместе с водой зачерпнул пожарный вертолет. Они ж воду как набирают: просто зависают над океаном и зачерпывают такой специальной емкостью с откидывающимся дном.
— Твою мать!
— Ага. Представляешь, ведь подводное плаванье — рискованное дело. Человек готовился к риску, был во всеоружии, так сказать.
— Да, не повезло пацану.
— Вот так и про нас скажут. Хотя риск и риски, согласись, — большая человеческая разница.
— Мне пора в магазин.
— Тянет? Соскучился? Я давно говорил, что современный магазин — часть индустрии развлечений.
— До свиданья?
— Пока-пока. Да, а ты знаешь, что один из владельцев Колпинского пищевого комбината ушел в монастырь?
— К чему ты это?
— Да так… Показательно. Раньше великие князья уходили…
Теперь они увидятся не скоро. Шульгин всякий раз после этих встреч испытывает некоторую неловкость: на отвлеченные темы он разговаривает только с клиентами. Часть работы — личные контакты. Человек он очень и очень сообразительный (про него однажды написали: «…с той свирепой скоростью соображения, которая отличает успешного человека от неуспешного»), но давно отказался от привычки полировать ум бесплодной беседой. Говорит, что уже двадцать лет аполитичен; что перестал рассуждать о политике приблизительно в то же время, когда перестал рассуждать о смысле жизни. А именно — еще в студенчестве. Вот о смысле деятельности он говорит. Признает, например, что удачно выбрал сферу приложения сил и трудов: торговля очень дорогим для небольшого круга. Удачно для себя — потому что многое изменилось с начала девяностых годов, и сейчас типичный московский владелец крупного ритейлинга — это очень энергичный и очень невдумчивый человек, прошедший жесткую практическую школу или выросший из управленца, знающий все тонкости именно русской торговли назубок, соединяющий в себе величавость царедворца со сноровкой камердинера — что необходимо для успешного улаживания проблем «наверху».
Ну а Раппопорт — вообще торговец не очень типичный. Говорит притчами. Например, спрашиваешь его: «А если бы вы вернулись на пятнадцать лет назад, занялись бы торговлей?» А он отвечает: «Недавно прочел поучительное: пошел немолодой волжанин на рыбалку. Попалась ему на крючок огромная щука. Тянул он ее, тянул, да не вытянул — сорвалась. Так расстроился, что сердце схватило. И пожалуйста — инфаркт, больница. Долго лечился. А как выписываться стал, доктор ему говорит: «Вы уж, голубчик, поберегите себя. Ничего стрессоопасного. Сон, прогулки, покой. Сходите в лес, съездите на рыбалочку».
Так что не поедет Раппопорт на рыбалочку, как и Шульгин не вернется в начало девяностых. И не будет, конечно, никакого «Ночного магазина» — время таких магазинов безвозвратно не пришло. Такого рода прекрасные проекты — часть «прошлого будущего», которое могло бы сбыться, да жизнь пошла другим путем. Параллельным. Да ведь и Шульгин с Раппопортом — часть прошлого будущего. Когда-то главные удачники своего поколения, они не сумели предугадать ни самое плохое, ни самое хорошее. Теперь им в затылок дышат новые удачники — свежие, бодрые, бесконечно чужие. И весь год, тщательно скрывая нетерпение, они будут ждать новой встречи друг с другом, очередного бизнес-ланча.
Исход из брака
Семья будущего
На трассе Пермь-Березникиесть Дерево дальнобойщиков. Это высокий старый кедр, сплошь обмотанный и обвязанный лентами, тряпочками, платками и полотенцами; алтарь, оберег, колодец желаний. Проехать мимо кедра, не поклонившись ему жертвенным бантиком, не позволит себе ни один дальнобойщик. Ходят к чудесному дереву и жительницы ближайшего села Никулино — как-то само собою получилось, что округа приспособила придорожного друида и к своим нуждам. Если водителю тряпица на ветке сулит удачный рейс, то женщине, хозяйке она, по новейшим местным поверьям, обещает мир и достаток в доме.
Шляясь экскурсанткой вокруг кедра, я подслушала разговор двух никулинских домохозяек — они пришли прибрать деревце и снимали с веток самые истлевшие и, верно, уж давным-давно повязанные ленточки.
— А вот эту не трогай, — сказала одна другой, — эту Славик с Наташей повесили.
— Что, те самые? Хоть одним бы глазком на них поглядеть! А правду говорят, что машина у них красная и вся светится?
Так я впервые услышала о Наташе и Славике — легендарной чете, единственной в России семье дальнобойщиков, живущей (за неимением другого пристанища) в кабине собственного многотонника «вольво», и как живущей! Всегда в дороге, всегда в просветительских трудах.
— Они очень странная семья, ненормальная, — сказала мне никулинская дама, и глаза ее загорелись желтеньким огнем.
Это древний огонь, полезный огонь, священный пламень жгучего интереса к чужой жизни, без которого благородный институт соседства не смог бы сформулировать и само понятие нормы.
— Чем же странная? — спросила я.
— Да ведь они сделали себе операции, чтоб не рожать; квартиры свои продали, купили фуру — и теперь колесят по всей стране, подбирают девчонок с трассы и лекции им читают: как нужно жить. «Мы, — говорят, — семья будущего! Вы смотрите на нас и поступайте, как мы».