На втором свидании искательница получала для изучения томик святителя Игнатия Брянчанинова. На следующем — жизнь подвергалась явственной опасности. Следовало в темноте тащиться на второй, уже, собственно, не существующий, этаж какого-нибудь руинированного замоскворецкого особнячка. Тут нужно было вовремя вострепетать, угадав, чем именно тебя собираются угостить. Угощением чаще всего служила особо поэтическая картинка: какой-нибудь романтический переплет стропил, балясин или перил, фоном для которого обязательно должна была служить луна, звезда или темная тучка.
В ассортименте имелись также следующие развлечения: торопливые глумления над районной доской почета, бдения на Чистых прудах, неожиданная поездка на электричке в никуда, с целью выброситься из тамбура на незнакомый перрон, прельстившись прелестью пейзажа. Далее традиция предписывала уйти в некошеное разнотравье и ночевать в стогу. Если же юному литератору и приходила в голову нелепая мысль переночевать под крышей, девицу ждали следующие испытания: побег юнца в одном белье к письменному столу, блаженное его около стола мычание и последующая бурная декламация.
Итогом этих испытаний становился серьезный разговор о прозе и поэзии: высокий мужской мир пришел в столкновение со значительно более низким женским миром; естественное желание девушки свить гнездо из первых попавшихся под руку материалов приводило начинающего литератора к мысли, что вьют гнездо именно из него, ибо он и попался под руку. От искательницы требовалось либо смирение и растворение, либо (что предпочтительнее) участие в мощной и плодотворной работе медленного печального расставания. Ну и пожалуйста. Музой быть уже не хотелось. А кем быть хотелось-то?
Выбор оказывался широким. Вот перечисленный в порядке убывания величия список литературных женских типов. Писательская вдова, литературная старуха, подруга, муза, жопис, поэзобарышня, женщина-мотиватор и профессиональная жена (последними определениями нас подарили Сергей Лукьяненко и Юрий Поляков).
Отдельно стоят литературные и окололитературные дамы — тип, многажды и со вкусом описанный. «Две средних лет литературные дамы, с грязными шеями и большими бантами в волосах, жевали бутерброды у буфетного прилавка», пожевали-пожевали, и, подобравшись под корсетами, отправились отлавливать большого поэта; а лет этак через шестьдесят, глядишь, эстафетная палочка принята и сохранена: «В просторном балахоне бедуинского толка, артистически рассеянная, прикуривающая одну сигарету от другой, Арина сиживала, случалось, в заднем ряду поэтической студии и нагоняла страх на желторотых лириков игрою бровей, выпячиванием нижней губы, красноречиво-отсутствующим видом, с которым она в случае особенно провальных выступлений принималась пускать дым кольцами».
Далее идут определения юных искательниц: кипридки, коктебелочки, поэтки. Позже, когда заманчивая атмосфера ЦДЛ уже рассеивалась, знаменитый ресторан дорожал, буфет лишался своих вольностей, а литераторы-каламбуристы познали радости заграничного отдыха, появилось новое прозвище девиц и дам, коротающих досуги в легендарных стенах. Их стали называть «завсегдатайки» — простенько, но не без фривольного подтекста. Имелось в виду, что возможен завсегдатайский массаж.
Увы, по прочтении списка становилось ясно, что девушки нашего поколения хотели быть жописами и только жописами. Не случайно именно после крушения писательского союза как касты (сращения профессии и образа жизни), красавицы, готовящие себя к карьере профессиональной жены, перестали мечтать о литераторах.
Итак — кто же такие жописы? Это ироническое наименование писательских жен, давно обдуманный и описанный тип. И чем больше я проникала в историю жописов, тем глубже становилась моя уверенность, что передо мной — лучший, наиболее честный, чистый и милосердный образ литературной жены. И почти не смешной.
По мнению людей знающих, словечко это придумалось в Коктебеле, на дачной веранде, в салоне (если позволите) Марии Николаевны Изергиной. На веранде собирался блестящий кружок, цвет литературы, писательский андеграунд. То-то было веселья и смеха: «Вон пошли на пляж жописы, сыписы, писдочки и мудописы (жены, сыновья, дочери писателей и мужья дочерей писателей)».
Так что жопис родилась из пены волн — вошла в море простая добрая дородная писательская жена, прозвенело на белой веранде удачное словцо, и вышла на берег розовоперстая Жопис.
Да и трудно, наверное, было удержаться, когда на твоих глазах к шезлонгам выходят юные авантюристки — обязательно с книжками в руках и поэтическим выражением на лице, а жены (почти что все) идут на море с биноклями. Будто бы обозревать черноморский окоем. О мужьях типические жописы говорили и говорят по-особенному, в «мамочкином» стиле: «мы заболели», «мы написали рассказик», «мы получили гонорарчик».
Забота о супругах практикуется самая свирепая: есть такая профессия — мужа защищать.
Тут иной раз столкнешься с истинной силою: «Ужасно львицы пробужденье, ужасней — тигров злой набег. Но что все ужасы в сравненье с твоим безумством, человек!»
Вот, например, сценка, подсмотренная Бенедиктом Сарновым: «Во внутреннем дворике писательского дома гуляли дамы, жены писателей с собачками. Собачки резвились, и, естественно, время от времени радостно взлаивали. Вдруг отворилось окно второго этажа, и высунувшаяся из него дама, явно тоже принадлежавшая к категории жописов, обратилась к коллегам с такой речью:
— Послушайте! Ведь сейчас — самое золотое время для творческого процесса. Мой муж работает, а ваши собаки своим беспрерывным лаем мешают его творческой мысли. Не могли бы вы найти другое место для прогулок? Ведь вы же интеллигентные люди, вы должны меня понять!
Одна из гуляющих дам смерила говорившую презрительным взглядом:
— Что же это там у твоего мужа на ниточке висит, если мой Кузька гавкнет, и это все у него пропадает?
Трагедия: собачницы-супостатки усомнились в величии защищаемого писателя!
Вот в этом «сомнении в величии» заключается и скромный комический эффект, и подлинная трагедия жизненных трудов жописа.
Впрочем, великий труд жены ни в каком случае не теряет своей подлинности и силы.
«Быть женой писателя — значит любить его дело, а для этого нужен талант самоотвержения, — так говорит интервьюеру Людмила Леонидовна Бубнова, вдова Виктора Владимировича Голявкина, детского писателя, автора теплых и светлых повестей „Мой добрый папа“, „Боба и слон“ и более девяноста „взрослых“ и „детских“ книжек, — литература — это мучение на всю жизнь, и для нас не было разницы, детская она или взрослая. Для нас это был бесконечный труд, без передышек. Сейчас можно слепить ГарриПоттера и срывать аплодисменты с отравленных рекламой читателей, а Голявкину хотелось брать искренностью, любовью». «Мой писатель, — дальше рассказывает Людмила Леонидовна, — очень хотел быть художником-живописцем. Академические неустройства, несовпадения с определенными жесткими требованиями 50-х годов вывели Голявкина из большой живописи. Он ее оставил для души. Уходил в нее, когда было тяжело, когда возникали литературные междоусобицы. (…) Голявкин приблизил литературу к ребенку, сделав его очаровательным. Вы не представляете, сколько у него появилось эпигонов! Одно время какой журнал ни откроешь — все под Голявкина. Что касается рядового читателя… Неудобно жаловаться… Казалось бы, в год выходило по 2–3 книги в советское время, и это при том, что Голявкин, в отличие от многих, ни литературным, ни государственным деятелем не был. Его полюбил читатель. И в то же время… За эти годы выросло новое поколение, не знающее Голявкина. Поэтому я поставила своей задачей популяризовать имя Виктора Владимировича. В журнале „Нева“ за 2001 год вышел роман „Стрела Голявкина“, где я рассказываю о моем писателе». Какие добрые, прекрасные, искренние слова! Хорошая жена — бесконечная удача для всякого литератора.