— Ведь Григорий — монах-расстрига, — пояснил Городецкий, — он учинил бунт в монастыре, громил «святых отцов», которые только и думали о своих барышах, вынуждая младшую монастырскую братию работать на них…
Большинство вновь прибывших русских были перчаточники и портные, арестованные после забастовок в Париже. Родные и знакомые иногда присылали им деньги и посылки; все продукты они отдавали в общий фонд землячества.
Григорий оказался мастером на все руки. Он предложил вскладчину купить дешевый материал и взялся пошить рубашки, в первую очередь — для полунагих.
Жизнь в нашем лагере была омрачена трагическим происшествием. Темной ночью попытались бежать двое бельгийцев, но запутались в проволоке, охрана заметила их и открыла огонь. Один бельгиец был смертельно ранен, другой сильно оцарапан колючей проволокой.
Уже два года мы находились в заключении за то, что не хотели ради интересов империалистов убивать своих братьев, таких же рабочих и крестьян.
И вот, голодные и обездоленные, мы единогласно решили выразить свои чувства. Нашли кусок красной материи и сделали на нем надпись — «Мира и хлеба!». Вечером укрепили этот плакат на здании и вывесили красный флаг.
Утром раздались удары в набат, загудел монастырский колокол. Выбежали сержант и несколько солдат. Появился адъютант, за ним — вся охрана. Дрожащей рукой офицер сжимал револьвер и, указывая на плакат и красный флаг, визгливо кричал:
— Что это такое? Уберите сейчас же!..
В ответ раздались сотни голосов: «Убийцы! Палачи! Коровы!!!» Люди запели Интернационал.
Адъютант приказал стрелять. Прозвучали залпы. Офицер и охрана взбежали наверх, по пути избивая всех прикладами. Капрал снял красный флаг и плакат. Десять человек схватили, как зачинщиков, среди них было трое русских — Городецкий, Аршак и Луи.
Наше настроение упало. Бельгийцы и эльзасцы говорили, что в этой западне ничего сделать нельзя, что всех нас перебьют.
Мы старались облегчить участь товарищей, посаженных в карцер, и передавали им все, что могли. Луи ничего не ел, его вынесли из подвала на носилках, мы думали, что наш друг обречен. В госпитале Луи кормили сами заключенные, его удалось спасти.
Наш лагерь был уже набит сверх меры, а к нам прибывали все новые и новые партии. Однажды привезли двух бельгийцев. Они еще не были опознаны, но им грозил расстрел за дезертирство из армии. Мы решили им помочь. В строжайшей тайне составили новый план: бежать через чердак над столовой, которая ночью пустовала. Надо было заранее проломать стену. Беглецы должны были следить за часовым во дворе и, улучив момент, спрятаться за деревом, а потом перелезть через каменную ограду в наименее охраняемом месте.
Начать работу предстояло в крохотной комнате, в верхней части здания. Там помещался старый поляк, его надо было срочно переместить. Вскоре представился удобный случай. Разжигая свою печку, поляк положил на нее сырую плаху, комната наполнилась дымом. Аршак, наш староста, заявил, что старик едва не поджег здание, и потребовал перевести его в общее помещение. Комнатку занял я.
В первую же ночь стена была проломана, а затем подготовлено и все остальное для побега.
Около двух часов ночи бельгийцы прошмыгнули в комнату, где я лежал на койке, прикрывавшей дыру в стене. Безмолвно обменялся я горячими рукопожатиями с беглецами, и они скрылись в пробоине.
Затаив дыхание, с учащенно бьющимся сердцем, я лежал, прислушиваясь: не прервут ли тишину ночи сигналы тревоги, не побежит ли вооруженная стража вдогонку? Но все было тихо и лишь слышалась обычная перекличка: «Sentinelle, gardez-vous!» — «Часовой, будь начеку!»
И чем ближе к рассвету, тем прекраснее казались мне эти заунывные и мрачные оклики. А когда рассвело, меня, измученного бессонной ночью и тревогой, охватило невыразимое чувство счастья и покоя, и губы мои беззвучно повторяли: «Они спасены! Они спасены!»
Заделав дыру и придвинув к ней койку, я крепко заснул.
На другой день, встретив Городецкого и Аршака, я обменялся с ними радостными взглядами.
Первое время после побега жизнь в лагере шла буднично, но через два дня капрал спешно вызвал именно тех двух бельгийцев, которых уже и след простыл.
Побег привел в ярость администрацию — ведь она гордилась, что в лагере не было удачных побегов. Взбешенный адъютант послал сержанта с солдатами тщательно осмотреть все здание. Сержант зашел в мою комнату и, отодвинув койку, заметил следы пробоины; хотя она и была заделана, контуры ясно выделялись. Сразу стало понятно, откуда и как бежали бельгийцы.