Просидев неделю, я пал духом. Появился французский капрал с русским переводчиком. Все затихли в ожидании приятных новостей, но оказалось, что французы вновь предлагают записаться в иностранный легион, обещая немедленно выдать новое обмундирование и аванс за месяц вперед. В ответ послышалось: «Довольно нас мучить, везите скорее домой!»
Шла вторая неделя. Нескольким смельчакам удалось бежать с парохода на турецких шлюпках. Охрана получила приказ: не подпускать к пароходу шлюпочников.
Вши так нас извели, что людей стали партиями вывозить на берег, в баню.
На «Решид-паше» распространились упорные слухи, что всех повезут не в Новороссийск, а на остров Лемнос. Поэтому, когда нас повели в баню, я сбежал и снова оказался на улицах Константинополя. Но неудача не подорвала мою решимость вернуться на родину.
На пристани я слышал немало разговоров о потоплении врангелевской яхты «Лукулл». Говорили, что на ней хранились какие-то ценные документы. Потоплена она была пришедшим из Новороссийска итальянским пароходом, который с полного хода наскочил на яхту и сделал пробоину, после чего она немедленно пошла ко дну.
Теперь я все время проводил на пристани. Несколько пароходов шло в Новороссийск; имея визу, я мог уехать пассажиром, но у меня было только двадцать лир, а билет стоил дороже.
Я разыскал маленькое старое греческое судно, которое под итальянским флагом шло в Севастополь. Устроился на нем за двадцать лир. Пароход назывался «Ала».
В осеннюю дождливую погоду судно вышло в рейс. Это было в сентябре 1921 года. Путь занял почти столько же времени, как мой переезд из Южной Америки в Ливерпуль. Море было бурное; несколько дней мы ждали в Константинополе, а по выходе из Босфора снова стояли на якоре. Наконец двинулись вдоль берегов — турецкого, болгарского и румынского. Трепало наше суденышко сильно, особенно на пути от румынского берега к Севастополю. Пароходик был набит пассажирами, на нем плыло десятка два возвращавшихся из США рабочих и примерно столько же донских казаков-врангечевцев, которые ехали домой с повинной.
Мы прибыли в Севастополь. Всех пассажиров поместили в одном из пустых домов, под надзор. Прожили там лишь несколько дней, пользуясь относительной свободой: гуляли по городу, ходили на базар под присмотром двух-трех красноармейцев.
Для выяснения личности всех отправили в Симферополь, где каждого внимательно допросили. Спустя две недели нас отправили в родные места.
Шесть человек, ехавших в Харьков, получили общий документ. Вагоны были переполнены. Те, кто имели теплую одежду, расположились на крышах и на ступеньках. Поезд шел медленно и часто останавливался.
Доехав до Александровска, я с трудом выбрался за кипятком, но обратно в вагон мне не удалось попасть. Люди атаковали поезд со всех сторон, лезли на крыши, площадки, ступеньки, облепили паровоз. Поезд, как бы спасаясь, двинулся.
Был конец октября, моросил дождик, холодный ветер пронизывал до костей. Ноги у меня распухли, я с трудом передвигался. Чтобы согреться, я втиснулся в толпу и вместе с ней проник в вокзал.
Утром я обменял свой пиджак на рваную ватную куртку и получил в придачу пачку миллионов. На базаре купил за несколько миллионов кусок хлеба, но тут подскочил голодный мальчуган и вырвал его из моих рук. Милиционер задержал паренька, но он уже успел съесть часть хлеба; остаток достался мне.
Ночь я снова провел на вокзале. Поезда ходили редко. Пришлось продать брюки и надеть обноски. В Александровске я пробыл четыре дня.
Когда пришел поезд, я так ухватился за поручни, что меня не могли оторвать. Дождь промочил меня, потом пошел снег, ветер заледенил мои лохмотья, но я не выпускал поручней.
Поезд замедлил ход и остановился в степи. Ехать дальше на ступеньках я не мог. Все, кто был на крышах и площадках, стали ломиться в вагоны.
Я подошел к открытому вагону-теплушке, заполненному матросами; они никого не пускали. Все мои просьбы были напрасны. Поезд дернулся, но снова остановился.
Потеряв последнюю надежду и чувствуя гибель, я в исступлении стал осыпать матросов проклятиями за то, что они бросили умирать в степи своего же старого и голодного моряка…
Поезд тронулся, кто-то сказал: «Возьмите старика». Ему возразили: «И так тесно, негде повернуться».
— Замолчи, Сенька, — сказал первый голос, — ведь это наш отец!
Несколько рук протянулись ко мне и втащили в вагон.
— Садись, батя, к печке, будешь подкладывать дрова.
У круглой, раскаленной печурки я почувствовал, что мои окоченевшие конечности оживают.