Пятнадцать ножевых. Том 4
Глава 1
Ненавижу ждать и догонять. Первое, пожалуй, даже больше. Сидишь, занимаешься самоедством, по сотому разу обдумываешь, где ты лажанулся, почему сейчас находишься в приемном покое хирургии Склифа и ждешь результатов операции Лены Томилиной. Пятый час пошел. Рядом темными тенями сидят родители.
Вот Лебензон приехал, зашел внутрь. Ему-то, кстати, светит служебное расследование. Что ни случись в возглавляемом подразделении: ходь сюда начальник, становись в коленно-локтевую позицию — там синяк-рецидивист пальнул из охотничьего ружья дробью в Лену. Зачем стрелял? Что случилось? Хоть и синяк, а в бега податься у этого козла ума хватило.
— Ну что? — ко мне подсел Харченко. — Новостя есть?
— Ничего, оперируют, — я мрачно посмотрел на водителя. Хотя он то и не был ни в чем виноват. Наоборот, услышал выстрел, выволок Лену к машине, перевязал, вызвал подмогу.
— А я вот Льва Ароныча привез. Переживает...
— Расскажи хоть что было. Как это случилось?
— Да помнишь ту рабочую общагу Краснохолмской фабрики? Вы туда на вызов тоже катали к какому-то порезанному урке.
— Ну помню.
Я аж вздрогнул. Гнилое место. Пьяная в дупель беременная девка — во-от с таким пузом. Захочешь забыть — не сможешь.
— Ну вот туда же опять погнали. Я говорю, давай с тобой пойду, стремно.
— А она?
— На комендантшу понадеялась, что нас встречала. А ее, дуру, кто-то отвлек по дороге, Лена сама пошла на четвертый этаж. Я слышу «бам, бам!». Понял сразу — неладно что-то. Бегу, а она вся в крови на полу валяется. В комнате бутылок — не пройти. Кто-то квасил полгода, не меньше. Прибегает эта дура-комендантша, начинает орать от страха. Я только расслышал про какого-то Ваську-Ампулу.
— Ампула — это на фене пузырь с бухлом.
— Во-во, этих пузырей там было... — Харченко тяжело вздохнул. — Послушал — дышит. Ну а дальше перевязал, в машину отнес. Вызвал реанимационную бригаду по радио — слава богу, быстро примчались.
— Ты молодец, — я пожал руку водителю. — Теперь все от врачей зависит. Как вывезет...
Договорить не удалось — появились милицейские дознаватели, начали опрашивать Харченко. Потом вышел врач из хирургии, к нему сразу бросились родители Лены:
— Что, доктор?! Не молчите, — заплакала Клавдия Архиповна.
— Прооперировали, жива. Но состояние тяжелое.
Мать Лены охнула, вытерла слезы. Отец тоже зашмыгал носом. В мою сторону вообще не смотрели. Ни разу. Будто винили за что-то. За что?
Появился Ароныч, сказал что-то ободряющее родителям, подошел ко мне. Мы помолчали немного, потом он вздохнул и побрел к выходу, даже не посмотрев, как в дальнем углу холла дознаватель расспрашивает Мишу Харченко.
Прямо у двери он столкнулся с бледным Кавериным. Ага, вот и начальник всей московской скорой. Ранение доктора — это городское чп, понятно его появление.
Мне он лишь кивнул, подхватил под руку Лебензона, отвел в сторону. Начал о чем-то спрашивать, потом выговаривать. Ароныч покраснел как рак, но стоически терпел.
Я сделал один шажок к ним, другой. Прислушался. Сначала, как водится, выясняли «кто виноват». Некомплект, кто заболел, запил, не вышел на смену... Потом перешли к сакраментальному вопросу «что делать». Надо отдать должное Каверину. Он нашел фонды — выделил семье Томилиной семьсот рублей матпомощи. Подстанция тоже не осталась в стороне — старинным способом «кто сколько может» собирают деньги. Какая сумма там получится — неведомо, но сотни полторы-две получится, это точно. Иногда к конверту прилагают список, кто и сколько. Чтобы добро не осталось забытым.
Я порылся в карманах и в портмоне. Сто двенадцать рублей. Четыре двадцатипятирублевки сложил, и сунул в руку Томилину. Он взял, потом резко протянул кулак ко мне.
— У тебя ничего не возьму!
— Дядя, ты дурак? — не выдержал я. — Бери, на них не написано, чьи. У вас деньги сейчас как в яму уходить будут: уход, питание. Матпомощь кончится, и она одноразовая. Не время выпендриваться. Всё, будет нужна помощь, звоните. Что смогу — сделаю.
Томилин неуверенно как-то кивнул, отвернулся. Он просто не понимает еще: это не конец горя, а только начало. Впереди операции, реабилитация, и то же самое не один раз. Питание, дефицитные лекарства, санатории, и куча всего остального. Хоть и Союз — а за всё плати. Нянечке сунь, врача отблагодари... Помню, один мой сотрудник любил рассказывать в ответ на ностальгические воспоминания о бесплатной медицине при советской власти. «Заболела мать, рак. Попытались что-то сделать на месте, потом в Москву направили. И в столице лечили, старались. Пока не умерла через год. И всё бесплатно. Вот только у нас на книжке лежало пять тысяч, а как хоронить кинулись — там три рубля осталось».
Я махнул Мише Харченко, освободившемуся от дознавателя:
— Погоди, я с вами.
Лебензон подремывал, сидя на переднем сиденье.
— Лев Аронович, пожалуйста, подвезите до дома! Я же из аэропорта прямо, с чемоданом по эскалатору и переходам не очень хочется.
Дома меня, оказывается, никто не ждал. То есть вообще — ни тебе постов наблюдателей, ни пионерского отряда с горнами и барабанами, ни даже торжественной встречи на пороге с хлебом-солью. Аня бессовестно дрыхла в компании с рыжим предателем. Ну этот вообще спит все время пока не ест, но девушка! Даже обидно немного стало. Именно поэтому я тихонечко подошел и поцеловал подругу в губы.
— Ммм, мужчина, не прекращайте... — пробормотала Аня, не открывая глаза. — И интенсивнее, а то скоро вернется мой парень.
Тут она меня обняла и... Короче, немного компенсировала отсутствие рушника и красной ленточки. Ничего серьезного, я ведь толком не разделся с дороги, даже плащ не снял. Но поцелуи были горячими.
— Что хоть случилось? — спросила Аня, пытаясь наощупь найти ногой тапочек, улетевший в сторону. — А то сказал только, что ехать надо срочно, и пропал.
— Помнишь врачиху... ну, у тебя дома...
— Не забывается такое никогда, — ответила она цитатой из песни. — И что?
— В нее утром стреляли на вызове.
— Да ты что... — она даже прикрыла рот рукой. — Как же так? Она жива?
— Да, оперировали, вот только закончили. Я поэтому и задержался.
— Слушай, может, там помочь чем надо? В больнице подежурить, материально как-то? — Аня встала, начал искать сумочку.
— Не торопись. Она в реанимации, туда не пускают никого. Деньги я ее родителям оставил, у меня сто рублей было.
Еще я помнил про две тысячи, которые брал у Лены в долг, а потом сразу отдал. Наверняка они лежат где-то у нее дома в секретном месте. Но родителям об этом не сказал. Коль скоро она осталась жива, сама сообщит, если понадобится.
— Давай тогда переодевайся, иди в душ, и я буду кормить тебя.
— А подарки?
— Это никуда не денется, — легкомысленно заметила Аня. — А голодный мужик — угроза существованию всего человечества.
В честь моего приезда было приготовлено традиционное еврейское блюдо — макароны по-флотски. Даже Кузьма с удовольствием поглотил порцию примерно тех же размеров, что и моя.
— Всё, давай подарочки теперь! — возглас последовал, едва я положил вилку на опустевшую тарелку.
— А чай? — поинтересовался я.
— Потом. Ты что, хочешь, чтобы я умерла от любопытства? Я и так тут вся исстрадалась, пока ты чавкал.
— Ничего я не чавкал, — возмутился я. — К тому же ты сама сказала — сначала поесть.
— Фи, не слушай женщин, когда речь идет о сладких ее сердцу штучках. Я же исключительно из-за воспитания так сказала, а ты сразу поверил.
— С мужиками, особенно голодными, насчет еды тоже лучше не шутить, — заметил я. — Пойдем.
Первыми я достал духи. Надо сразу обезоружить противника, потом всё будет легче. Продавщица уверяла, что популярнее этого аромата уже не произведут. Врала, наверное, с целью продажи недешевого флакончика, но и мне запах понравился.
— Никогда таких не видела, «Флора Даника» какая-то... — задумчиво произнесла Аня, пытаясь открыть запечатанную коробочку. — Ага, наконец-то. Цветочки всякие, пастораль, понимаешь... Открывайся! — и она с усилием вытащила пробку. — Вкусненько пахнет, — протянула она. — Угодил. Дай я тебя поцелую за это! Слушай, ну хватит уже сидеть с таким видом, как на похороны пришел! Мне тоже жалко эту девчонку, честное слово! Но ведь от того, что мы будем плакать, ей легче не станет!