Мужчина вышел из комнаты и вернулся с тарелкой риса и рубленной куриной печенью. Он поставил еду перед собакой (пахло божественно!), расстегнул пластиковый конус и наблюдал за тем, как Мэжнун осторожно подполз к тарелке и, не поднимаясь, боком ухватил приличный кусок.
– Похоже, я ошибалась, – произнесла женщина. – Он и правда голодный.
– Не хочешь дать ему имя?
– Думаешь, нам стоит его оставить?
– Почему нет? Он будет составлять тебе компанию, когда поправится.
– Ну хорошо. Почему бы нам не назвать его лордом Джимом?
– Хочешь окрестить его в честь самой скучной книги на свете?
– Если бы хотела, то назвала его «Золотой вазой»[2].
Голоса мужчины и женщины напомнили Мэжнуну о том, насколько непредсказуемо непоследовательными были человеческие звуки. Когда он жил в семье, то слышал какофонию звуков, не имеющих к нему ни малейшего отношения. Вдруг из тумана этого несущественного шума возникало что-то значимое: например, произносилось его имя и уносилась миска с едой, которую он оставил на потом; или звонили в дверь, кто-то кричал, и он, единственный, очевидно, кого заботили эти эпизодические вторжения на их территорию, должен был залаять на незваного гостя или напрыгнуть на него, чтобы убедиться, что тот принимает существующую расстановку сил и не представляет угрозы ни для кого из домашних.
Пока Мэжнун ел рис с печенкой, он внимательно наблюдал за людьми, готовый наброситься на еду, если они потянутся за тарелкой.
– Как хорошо ты ешь! – воскликнула женщина. – Какой славный пес!
После, обессиленный, Мэжнун вернулся в свою плетеную корзину. Он позволил мужчине натереть себя какой-то зловонной слизью и снова закрепить конус. Когда пара оставила его одного, он заснул.
Прошло шесть месяцев, прежде чем Мэжнун смог стоять дольше нескольких минут за раз. Но и тогда он не мог опираться на заднюю лапу, сухожилия которой пострадали больше всего. Долгое время пес был фактически трехлапым. Но едва ли не большим унижением для него стало не иметь возможности справлять нужду на улице. Новые хозяева подлили масла в огонь, надевая на него трусы. Меняли они их регулярно, но не всегда так быстро, как ему хотелось бы.
Пока пудель шел на поправку, ему почти нечего было делать, кроме как лежать на подстилке и думать о жизни: о своей жизни, о жизни вообще. Это причиняло ему боль, потому что мысли неизбежно возвращались к той ночи, когда его предали. Его предал пес со свисающей мордой. Мэжнун открыл ему свои мысли и сердце, стараясь выразить себя, чувствуя их родство. В ответ же пес со свисающей мордой попытался его убить. И все же иногда Мэжнуну чудилось, что другие псы правильно поступили, напав на него. Он так отдалился от своих инстинктов, что стало неясно – даже ему самому, – заслуживает ли он жить как собака.
На протяжении нескольких месяцев единственным, что отвлекало пса от порой болезненных размышлений, были его новые хозяева. Они очаровывали и разочаровывали в равной степени. Если бы его попросили охарактеризовать мужчину и женщину, что бы он ответил? Как, к примеру, рассказать об их запахах – еды и пота, перебиваемых чем-то трудноопределимым? Обычно от хозяев пахло чем-то необычным, но больше всего Мэжнуну нравился их запах, когда они спаривались. Он был резким, настоящим и успокаивающим, так что после того, как мужчина и женщина перенесли лежанку пса в свою спальню, его сон стал крепче, запах их совокупления действовал на него как успокоительное. Он постепенно узнавал все больше об их языке, выходя за рамки базовых понятий. Для начала он разобрался в нюансах тона. Например, один человек говорит с другим, его голос идет наверх, и чувствуется ожидание, пока тот, к кому обратились, не заговорит в ответ. Тон, казалось, значил больше, чем слова. Было всегда немного странно, когда хозяева обращались с той же восходящей интонацией к нему, словно ожидая ответа, словно рассчитывая, что он их понимает.
– Ты голоден, Джим?
– Хочешь на улицу, Джим?
– Джимми замерз? Ты не замерз, лорд Джим?
По сути, именно увлечение Мэжнуна оттенками интонаций привело к первым серьезным конфликтам с женщиной. Бо́льшую часть времени он проводил с ней. Она часами просиживала за этим столом, вставая только за тем, чтобы размяться, обратиться к псу или принести чашку из кухни. Однажды она поднялась, потянулась, подошла к его корзине, почесала его по загривку и спросила:
– Ты не голоден, Джим? Хочешь поесть?
Мэжнун поразмыслил над ее словами и ответил:
– Да.
«Да» давалось ему тяжело, и он упорно упражнялся в произношении, отрабатывая также «нет» и другие важные слова. Он тренировался кивать в знак согласия и качать головой слева направо в знак несогласия. Когда женщина спросила, хочет ли он поесть, он не был уверен, что сработает лучше: кивок или «да». Спустя пару мгновений после своего ответа он по-прежнему пребывал в сомнениях, потому что женщина застыла, глядя на него. Сбитый с толку ее реакцией, Мэжнун взглянул ей в глаза, кивнул и повторил вновь: