Полина гладила по волосам Царицу в ночи. А ночь была полна цикад, звезд и птиц. Это было похоже на страшный сон, где все не свое, неудобное, неродное, но приходится терпеть, потому что никак не получается проснуться. Через несколько минут Ирина затихла. Пришла бабушка, и, кряхтя, устроилась на одеяле. Много-много лет назад она, может быть, на этом самом месте стояла молодая, с гладкой кожей и пепельными локонами, глядела в небеса и гадала, как сложится ее судьба…Ах, если бы превратить ее снова в ту девушку, какое было бы счастье!
Полина еще долго лежала с открытыми глазами, пока ее не убаюкал какой-то монотонный журчащий звук — словно ворчало потревоженное животное.
Но все животные мирно спали, свернувшись клубочками. Это храпел дядя Гена.
И вот Полина стоит перед шкафом, глядя на торчащий из него меховой рукав, спасительное тепло шубы так близко, ее можно надеть и согреться, но дверца не открывается, и, замерзая, Полина сует пальцы в рукав, а позади нее, на кровати, кто-то бубнит: «Не-е-т, надо на мотыля, я ж тебе сто раз повторял». Полина хотела сказать этому умнику, что никакие мотыли в шубе не водятся, но едва она повернулась, руки выскользнули из меха, и стало очень холодно. Рассердившись, Полина открыла глаза и обнаружила, что ее пальцы зарылись в роскошные Иринины волосы. Рядом тихо-тихо посапывала бабушка, а чуть дальше, на фоне затянутого марлей солнца стоял в белой куртке с капюшоном Николай, похожий на куклуксклановца.
— Геннадий Трофимыч, вылазь, наконец. Жерих-то ждать нас не будет!
Накрывшись курткой, Полина нырнула в другой сон.
Жерих дождался, пока Николай и дядя Гена уткнулись удочками в мутную воду, и схватил аппетитного мотыля.
— Хау ду ю ду? — сказал Коля и расплылся в такой счастливой улыбке, что Полина почувствовала себя благодетельницей, — а я вам билеты взял.
Она не удержалась и подпрыгнула. Ура! Билеты! Совсем скоро они сядут в поезд и отправятся отсюда восвояси. Настроение поползло вверх. Коля явно жаждал пообщаться по-английски, и Полина, напустив на себя важный вид, спросила:
— Алфавит выучил?
— Эй, би, си, ди, и, эф, джи, аш…
— Эйч!
— Эйч, ай, джей, ка…
— Кей!
— Лэ, мэ, нэ…
— Ну, это грузинский какой-то, Коля! Так нельзя разговаривать. Как будет: это кошка?
— Зис ис э кэт.
— Забыл уже! Быстро проводим языком между зубами.
— Ззз…
— Нет, не «з» а «th»!
— Да я и говорю — «з»!
— Нет, ты слышишь, как я произношу?
— Да.
— Ну ведь не «з»?
— Не.
— Вот! Тренируйся.
— Здорово, племянница! — в залу вошел Костя, — вы когда уезжаете?
— Послезавтра вечером.
— Это самое, мы завтра на даче у Коляна собираемся, хочешь с нами?
— Хочу. А это далеко?
— Не, вечером батя тебя привезет, а послезавтра утром заберет.
— Я у бабушки отпрошусь…в смысле, скажу бабушке.
— Ну, лады! А Кольку ты не учи, он тупой, — Костя усмехнулся и убежал.
— Сам ты, блин, тупой, — обиженно сказал Коля.
Полина плюхнулась в кресло и демонстративно открыла давно прочитанные «Грезы любви». А Коля все стоял посреди комнаты, нескладный, в линялой старой футболке и потертых тренировочных, и смотрел тоскливо: ему больше не с кем было поговорить. «Эндрю Блэк был сломленным, опустившимся типом, — читала Полина, — вернувшимся в Южную Каролину после попытки добраться до Калифорнии. Ему ничего не оставалось, как вернуться на Восток и, постепенно спиваясь, доживать остаток жизни. Однако в один прекрасный день сестра его жены, которой исполнилось всего четырнадцать лет, огорошила его просьбой помочь переправить на Север фургон с беглыми рабами. Эта девчонка, Полли, оказывается одной из членов подполья, помогавшего беглым рабам, и ее мужество и бесстрашие вкупе с преданностью и дружбой, питаемыми к чернокожему юноше, мало-помалу заставляют Блэка пересмотреть свое отношение к жизни…».