— Несколько лет назад я работал в одном НИИ обычным инженером, — глядя в пустой стакан, заговорил он. — Там и познакомился с Антониной. Она жила вдвоем с сыном. Какое-то время мы встречались, а потом тихо, без лишнего шума, поженились и зажили втроем. Колька-сорванец, сынок Тони, меня папкой называл. Хороший пацан рос, толковый. Книжки читал запоем. Все про индейцев, рыцарей, но больше всего про пиратов любил. «Остров сокровищ» почти наизусть знал… В общем, все хорошо было, пока эта долбаная перестройка не грянула. Сначала, после первой волны сокращений, уволили жену. Где-то полгода она уборщицей работала в столовке какой-то заводской, а потом вместе с подругой в «челноки» подалась. Кое-как поднялись. А тут и меня турнули… — Ефим удивленно посмотрел в стакан и плеснул туда еще водки, но пить не стал. — В грузчики пошел… Вагоны в Перово разгружал-загружал. Деньги, конечно, небольшие, но все же хоть что-то. Однажды сорвал себе спину. Думал все, хана, не встану уже: ноги почти не слушались. Полгода в больнице провалялся, потом дома год восстанавливался. Ну, встал, как видите. Однако работать, как прежде, уже не мог.
Ефим выпил водку и тут же налил еще.
— Запил я, девочки, — продолжал он. — Сначала не сильно, а потом все больше и больше. По первости Тонька терпела, а потом упрекать стала: мол, что я за мужик такой, водку жрать силы и здоровье есть, а работу хоть какую-то найти… — художник махнул рукой. — А в один из запоев был мне голос…
Тут я вздрогнула и не на шутку испугалась. Ефим уже почти всю бутылку выкушал, а ну, как ему опять голос явится? И еще неизвестно, что этот голос может наговорить! На всякий случай я посоветовала себе держаться настороже и придвинулась поближе к Клавдии.
— Он мне вещал, — возбужденно продолжал Ефим, — что при рождении господь поцеловал меня в руки и в глаза!
Художник победоносно переводил взгляд с меня на Клюквину и обратно.
— Зачем? — испугалась я.
— Ты не понимаешь?! Если бог при рождении поцелует младенца в лоб, тот будет ученым или писателем. Гениальным, разумеется. В уши — музыкантом, в ноги — танцором, ну, и так далее… Меня он поцеловал в руки и в глаза, поэтому я и вижу мир не так, как остальные люди, и отображаю все виденное на своих картинах!
У меня мелькнула мысль: интересно, что будет с человеком, если бог приложится к его мягкому месту? Я быстренько отогнала от себя эту крамольную мысль и присмотрелась к Ефиму. Он заметно преобразился: глаза возбужденно блестели, губы раздвинулись в улыбке, сильно напоминавшей оскал, а кулаки сжимались и разжимались сами собой. Я еще плотнее прижалась к Клавке. По-моему, происходящее ее не пугало, а скорее, забавляло.
— А как домашние отнеслись к вашему… хм… внезапно проснувшемуся таланту? — мягко поинтересовалась она.
Ефим покосился на сестру взглядом одичавшей собаки и угрюмо сообщил:
— Колька в армии был, а Тоню я убил.
После этого сообщения мне очень захотелось немедленно уйти от гостеприимного художника. Клюквина тоже слегка побледнела и тихо уточнила:
— К-как это?
Речь Ефима стала путаной, но все же я попытаюсь сделать перевод с полубреда на нормальный русский.
Итак, мой жених, ныне покойный Николай, дослуживал последние месяцы в ВДВ, когда умерла его мать. «Надорвалась по-женски», — заявил Ефим. Оно и понятно: несчастной женщине приходилось тащить на себе запойного мужа, возомнившего себя гением, и мало-мальски помогать сыну. Здоровья Антонины, к слову, немолодой уже женщины, не хватило на такую жизнь. Думаю, смерть, как это ни кощунственно звучит, стала для нее избавлением. Коля, отслужив положенный срок, застал отчима за очередным «шедевром». Нельзя сказать, что Ефим творил — он спал мертвецким сном пьяницы возле мольберта. Николай навел относительный порядок в квартире, приготовил кое-какой ужин и стал поджидать, когда проснется отчим. Он проснулся с дикой головной болью и, увидев на кухне пасынка, решил, что это — белая горячка. Только убедившись в обратном, Ефим пьяно заплакал и поведал Николаю и о смерти матери, и о внезапно открывшемся таланте.
— Сейчас, сынок, сейчас, — суетился Ефим, таская свои полотна, — ты убедишься… Ты скажешь мне правду! Теперь мы им покажем! Антонина вот не дожила до счастья! Ах, ты ж глянь, сынок вернулся!
Увидев картины отчима, Коля примерно с минуту тяжело молчал, потом поднялся и слегка двинул ему в челюсть.
— Мудак ты, Ефим! — произнес он и ушел к себе в комнату. Ефим отчетливо слышал, как ключ дважды повернулся в замочной скважине.