Она замолчала, задумавшись, а я, воспользовавшись паузой, спросил.
– Мама, а четырнадцатое?
– А! Это! это праздник Белого дня, в этот день в Корее мужчины дарят своим девушкам, что-то белое, например шоколад, или бельё. О, чего ты это, ты, покраснел? Какой же ты милый, мой мальчик. – Мама улыбнулась, прикрыв рот ладошкой.
Ох тыж, я, и покраснел. Гормоны что ли. Да пятнадцать лет, это ещё тот геморой. Поймав мысль про гормоны, на ум явилась картинка, как медсестра Юри эротично моет полы, сменившись следущим не менее яркой с белой блузкой обтязивающей достоинства Со Хён третьего размера. Естественно, тут же моё естество вздыбилось не по детски. От такой полдяны я аж застонал, закрыв лицо руками. На что мама весело рассмеялась.
Закон великого гадства явил себя во всей своей красе с изощерённой подлостью хлопнув входной дверью. В коридоре раздалось, на два голоса, звонкое «Мы дома!!!». Я как представил, что сейчас нужно вставать на встречу к сёстрам с оттопыренными штанами, так и сполз под стол, сел на попу, обхватил коленки руками и замер. Тут же, под стол заглянула мама, с удивлённо распахнутыми глазами, я прижав большой палец к губам умоляюще помотал головой. Она кивнула и выпрямилась. Мне осталось с обречённостью загнанного зверя, рассматривать целых четыре ноги, длинных стройных, в телесного цвета колготках, белых тёплых гольфах, закрытых чуть выше колена светло зелёными, плиссированными, юбками в крупную клеточку. И эти самые ноги, подрагивая и топчась на месте, затарахтели на корейском, дуэтом в два голоса, повышаясь на одну октаву вверх после каждого вопроса: «Мама! Мы были в больнице! Мама! Юру-тонсэна, выписали из больницы! Мама! Госпожа старшая медсестра сказала, что мы плохо воспитываем нашего тонсэна, что мы плохие старшие сёстры! Мама, машина во дворе! Мама! А где Юра-тонсэн! Мама! Ему что плохо? Он у себя в комнате лежит? А-а-а-а-а, Юре нужна наша помощь! Мы отдадим ему всю нашу любовь!» так и не дожидаясь ответа, ноги рванули назад, показав мне нижние – девяносто? Не-е, девяносто перебор, поменьше будет, скорее на десяток сантиметров меньше, ну и спины соответственно показали. Молодыми коняшками протопотали по лестнице с криком, «Юрочка мы идём к тебе родненький», скрылись с монитора моего сонара.
А бедненьки больной, кряхтя старым дедом, выполз из-под стола. Посмотрел в смеющиеся глаза мамы пояснил.
– Они бы меня сейчас сначала катком переехали, потом бы отмыли, от очисток очистили, и начали бы меня строить на подоконнике в шеренгу по четыре в воспитательных целях. – Я заглянул в свою кружку. – Мамочка? А можно мне ещё чайку? Мы же тут с тобой сидим никого не трогаем, примус починяем, они же сквозь меня смотрели, и в своём искреннем порыве сестринской любви объект воспитания даже не заметили.
– Какой такой примус? – Засмеялась мама. Ты чего придумал?
– Ну так сейчас мы их ошарашим, они и забудут о нравственно-моральном облике своего младшего брата.
В этот момент сверху снова раздался топот кавалерийского эскадрона и расстроенные голоса «Мама младшего братика Юры нету в комнате, Мама, почему ты нам не сказала, что его там нет. Мама его и в туалете нет! Мама…». Голоса резко оборвались за моей спиной.
В повисшей тишине мы с мамой чинно пили чай, я ей увлекательно рассказывал, совсем не обращая внимания на то, что там у меня за спиной, рассказывал, что чай уж больно хорош, что это сбор прошлого лета, где липы напоены летним солнышком, в общем, умничал, а мама смотрела на меня серьёзными глазами и кивала мне. Потом перевела взгляд мне за спину и строго спросила:
— Девочки, а вы почему не стали здороваться с младшим братом, что за бег с препятствиями? – Мама показательно нахмурилась. – Давно по вашим попам ремень не гулял, недоглядела я что-то.
Я чинно встал, развернулся, и глядя в ошарашенные, но такие родные лица, чётко по военному выпрямив спину боднул подбородком грудь кивнул, и официальным, сухим голосом проговорил: «Лана-нуна, Лиина-нуна, ваш брат дома, и теперь я буду Вас защищать, любить, холить и лелеять»