— Весьма отличный признак, — сказал он. — Очень… Но только не следует его переоценивать, видеть в трехголовом драконе уже семиголового.
— Ты имеешь в виду Ли Ли-саня и его братию? — настороженно спросил Пятницкий. — Ох уж этот товарищ Ли Ли-сань!
Придя к руководству, он и его сторонники разработали свой план борьбы с империализмом, положив в основу его особую, да чего там, видите ли, исключительную роль Китая. По Ли Ли-саню выходило, что именно китайская революция будет «главным столбом мировой революции», что за «взрывом» в Китае обязательно последует война Японии против СССР, а из кровавых недр войны, как птица Феникс, возникнет мировая революция. Отсюда самые что ни на есть авантюристические замыслы немедленного завоевания власти в нескольких провинциях и организация вооруженных восстаний во всех крупнейших городах страны. И когда Коминтерн давал свои рекомендации, предлагавшие Китайской компартии отказаться от гибельного курса, Ли Ли-сань долгое время утаивал от коммунистов эти важнейшие документы. Правда, в прошлом году как будто бы все же удалось создать в КПК прочную базу для борьбы здоровых сил за ликвидацию лилисановщины — так стал называться левоавантюристический. а по существу, мелкобуржуазно-националистический курс бывшего руководства Китайской компартии. Но ведь Ли Ли-сань-то не один!
Когда Ван Мин и товарищ из Восточного секретариата ушли, Пятницкий посмотрел записи, сделанные им в календаре, довольно громко обозвал себя растяпой и, сказав Фане, чтобы ни с кем больше его не соединяла, позвонил в ОМС — отдел международных связей — и попросил Бричкину зайти.
Софье Борисовне Бричкиной верил Пятницкий беспредельно. Судьба, а точнее, революционная деятельность свела их еще в 1903 году в Швейцарии. Потом был Берлин, где Бричкина состояла в большевистской подгруппе эмигрировавшей из России молодежи; Одесса 1905 года, когда у Пятницкого — организатора Городского района — помощником была Бричкина, и Москва самых тягостных лет реакции, когда Пятницкому пришлось принять на себя ведение всего конспиративного технического аппарата Московской организации, а Бричкина всегда находилась рядом, точная, исполнительная, немногословная, уже опытный конспиратор большевистского подполья. Естественно, что, когда пришлось комплектовать ОМС, Пятницкий потребовал, чтобы Бричкину прислали в его распоряжение.
Когда она вошла в кабинет — невысокая, гладко причесанная, в темном платье, крепко прижимая к боку папку с бумагами, Пятницкий поднялся ей навстречу.
— Ну, здравствуй, Соня! — сказал он, протягивая свою маленькую смуглую руку.
— Поздравляю тебя, Осип. — Она чмокнула его в щеку. — Я желаю тебе… Ну да ты сам знаешь, что я могу тебе пожелать. — И, сразу же переходя на сдержанный, не допускающий ни малейшей фамильярности тон, сказала:
— Приехал Аугусто. Он чуть не погорел в Фигейра-ди-Фош. Салазаровцы устроили настоящую облаву. У него к вам письмо от товарища Гонсалвиша.
— Ты его устроила?
Бричкина кивнула головой.
— Надеюсь, не в «Люксе»?
Она не нашла нужным ответить. С таким же успехом Пятницкий мог спросить, не позволила ли она журналистам взять интервью у Аугусто.
Пятницкий хохотнул.
— Ладно, не обращай внимания.
— Когда вы будете с ним разговаривать?
— Когда угодно. Сейчас. Через десять минут… Через час…
— А может, лучше завтра? Сегодня такой день… для вас…
— Сколько лет ты меня знаешь, Соня?
— Скоро тридцать, товарищ Пятницкий.
— Ну вот… А говоришь так, будто встретились мы вчера.
Он подписал несколько писем, подготовленных ОМСом: «Михаил»… «Михаил»… сильно нажимая на бумагу иридиевым кончиком вечного пера. Потом быстро продиктовал два-три письма. Осведомился о здоровье Абрамова, отложил в сторону толстый черный «паркер», провел ладонью ото лба к макушке без единого волосика, гладкой и смуглой, несколько раз, все сильнее и сильнее, словно стирая какие-то лишние мысли, мешающие ему совершить прыжок из Германии в Португалию, и приказал:
— Приведи Аугусто.
…День шел к концу. Давно уже потемнели стекла окон, и чем гуще становилась прижавшаяся к ним тьма, тем отчетливее проступал морозный узор — белые деревья с длинными конусообразными листьями… И давно уже горела лампа на письменном столе, и в зеленоватый крут света попадала то рука, протянувшаяся за нужной бумагой, то нижняя часть лица с напряженно сжатыми полными губами под небольшими седеющими усами и с властным, раздвоенным подбородком. Пятницкий работал, не замечая бегущих часов, совершенно позабыв, что вечером в «Люксе» должны собраться его товарищи и ему — виновнику этого вечера — опаздывать не положено. И только когда он попросил Фаню соединить его с Капсукасом, а Фаня сказала, что Винцас Симанович уже поехал в «Люкс», и осуждающе покачала головой, Пятницкий вспомнил и стал собирать бумаги.
И тут позвонили из дома.
— Слушай, Пятница. Тебе привезли стол, кресло и письменный прибор…
— Какой стол? Какой прибор? Что ты еще придумала, Юлик?
— Не я, а кто-то другой… Вернее, другие… От сотрудников Коминтерна…
— Что за черт! Зачем вся эта ерунда?.. Неужели ты не могла?..
— Нет, Пятница, даже с помощью наших мальчиков я бы не смогла сбросить все эти тяжелые предметы с девятого этажа. — Она засмеялась и положила трубку.
Растерянный и раздосадованный стоял Пятницкий возле стола, все еще сжимая в руке телефонную трубку. Ну, я им покажу! Они у меня узнают! Что я им, шахиншах какой-нибудь… Вот выдумки! Вот глупости! Бросил трубку на вилку и вновь опустился в кресло и стал перекладывать бумаги с места на место, лишь бы успокоиться и собраться с мыслями. Взгляд, рассеянно блуждавший по зеленому полю стола, вновь наткнулся на «Правду», свернутую так, что письмо Крупской сразу же бросалось в глаза. И он еще раз пробежал письмо, нахмурился, потом улыбнулся нежно и доверчиво и вновь нахмурился, прочитав последние строчки: «Ему 50 лет. Много пережито и много достигнуто. Пожелаем ему дожить до момента, когда поднимется буря мировой революции».
«Много пережито… Да, тут ничего не скажешь! Пережито порядком. Хватит и не на одну жизнь… Много достигнуто. Ну, это как сказать! Много? Гм… нет… Можно было бы достигнуть большего. Гораздо большего… И собственно, что особенное сделал я за свою длинную жизнь, которая проскочила так быстро? Что? Ну что?» Но он так и не мог ответить на этот вопрос потому, что человек, если только он не глупец и не зазнайка, и в самом деле не может сам определить степень добра и пользы, которые вместе с жизнью отданы делу, которому служишь.
ТАК СЕБЕ ГОРОДОК
…Он шел по узкой кривой улочке без тротуаров, где возле одноэтажных домиков, затененных разросшимися кустами сирени и акации, в густой пыли плескались разномастные куры.
Он, как все люди на земле, не видел своего будущего. Не знал, что долгие годы придется идти по самым узким и крутым тропкам и что только по ним выйдет он на широкую и прямую дорогу. Не знал, что встретится с великим революционером, которому будет дано открыть новую эру в истории человечества, что на протяжении всей недолгой жизни этого человека будет всегда с ним — по мыслям и поступкам, не знал, что наступит день, когда он поднимется на самую высокую трибуну, чтобы, обращаясь к лучшим, самым передовым и благородным людям всех рас и национальностей, утверждать всесилие марксистско-ленинского учения.
Он не был тогда ни Пятницким, ни Фрейтагом, ни Пятницей, ни Покемунским, ни князем Санадирадзе, ни Хигриным, ни Михаилом… Только Иосифом Таршисом, шестнадцатилетним подростком, невысоким, предельно худым, с продолговатым хмурым лицом под шапкой густых черных волос, которое освещали большие светлые, пронзительные глаза, и он лишь недавно под влиянием своих старших братьев-столяров встал на путь профессионального революционера и на несколько дней приехал из Ковно в свой родной Вилькомир. Шел 1898 год.