Слабоват был и теоретический уровень партийных функционеров. Нужны были международные курсы, на которых можно было проводить систематическую подготовку кадровых работников европейских партий, применяя успешный опыт Коммунистического университета трудящихся Востока, где марксистско-ленинской теорией овладевали бы революционеры стран Азии, Латинской Америки. Подготовкой к открытию таких курсов и занимался Пятницкий.
Именно по этим вопросам совещался он с Гуральским — уполномоченным ИККИ, недавно приехавшим из Франции, когда ему позвонил Зиновьев и попросил «отложить все дела и теперь же заглянуть ко мне».
— Сейчас приду, — сказал в трубку Осип и извинился перед Гуральским. — Ты посиди у меня. Долго у него не задержусь. Перед партсъездом он коминтерновскими делами нешибко занимается.
Гуральский раскурил трубочку и взмахнул маленькой, словно детской, рукой — мол, ничего, время терпит.
Зиновьев был один. Зеленая бекеша и высокая шапка из серого каракуля валялись на диване. Их хозяин стоял возле стола, нетерпеливо подрагивая ногой, будто бы собираясь куда-то бежать.
— Я хотел поговорить с вами, — сказал Зиновьев, протягивая для пожатия свою небольшую пухлую руку. — Пока сугубо конфиденциально…
Пятницкий сел в кресло и выжидающе глянул на Зиновьева.
На одутловатых стеариновых щеках Зиновьева отчетливо выступали розовые пятна. Он вертел в пальцах толстый, очиненный с двух сторон красно-синий карандаш.
— Я только что из Питера. — Карандаш своим красным острием уперся в круглый подбородок и оставил на коже красную вмятину. — Там принято решение… Кардинально важное. Выступить на съезде. Питерские товарищи поручили это мне.
Пятницкий молча слушал и смотрел на карандаш, быстро мелькавший в пальцах Зиновьева. Синий… красный… синий… красный и вот уже опять синий.
— Вы, конечно, с нами, товарищ Пятницкий. Я в этом не сомневаюсь, но все же хотел…
— Я с Лениным, — перебил Пятницкий.
— Ленина больше нет. Остался ленинизм. — Карандаш еще быстрее завертелся в белых холеных пальцах. — Я хочу уберечь чистоту ленинизма.
— От кого? — глухо спросил Пятницкий, всем корпусом поворачиваясь к говорившему. — От партии?
На это Зиновьев ничего не ответил, только зло взглянул на Пятницкого.
— Я читал ванту книгу. Я никакой не теоретик, но и мне ясно, что вы сильно там напутали. Ваша трактовка ленинизма чрезвычайно субъективна, а потому и неверна, — спокойно сказал Пятницкий, продолжая следить за мечущимся карандашом.
— Что с вами, Осип? — вопрос был задан деланно-обеспокоенным тоном, как если бы врач осведомлялся о здоровье своего капризного пациента. — Вы действительно не сильны в теоретических вопросах, но все положения в моем «Ленинизме» предельно ясны и, смею надеяться, изложены достаточно популярно.
— Именно потому я имел возможность разобраться в чепухе, которую вы нагородили, — спокойно отпарировал Пятницкий. Оп ждал этого разговора и был готов к нему.
— Ну, ну! — воскликнул Зиновьев. — А не многовато ли вы на себя берете, Осип? — Карандаш острием с силой ткнулся в стекло на столе и поднял фонтанчик красных брызг. — Но я не теряю надежды вас образумить. И во имя этого готов сейчас же изложить вам свое кредо.
«Долго же Гуральскому придется меня ждать», — мельком подумал Пятницкий. Кивнул головой.
— Я слушаю вас.
Зиновьев начал говорить, сидя в кресле, но уже через несколько минут вновь встал и продолжал, все более накаляясь, повышая до дисканта и без того высокий свой голос, мастерски модулируя им и отмахивая сломанным карандашом кварты и тернии. Стоя говорить было привычнее.
«Все же оратор», — одобрительно подумал Пятницкий, но тут же забыл об этом, потому что пришлось ему выбираться из округлых, скользящих формулировок Зиновьева, и это было как на катке, где гладчайший лед готовит тебе всякие сюрпризы. А в общем-то, ничего нового: якобы намечающийся отказ от перспективы мировой революции, невозможность построения социализма в СССР без прямой государственной поддержки пролетариата Запада, страх перед середняком. И цитаты из Ленина, произносимые на память, скороговоркой, попросту выкраденные из контекста.
Зиновьев все говорил и все больше и больше распалялся. И так целых полчаса. Да, по настенным часам ровно тридцать две минуты продолжалась речь председателя ИККИ.
На этот раз обращена она была не к очень-то многочисленной аудитории. К одному Пятницкому! Просто курам на смех, как старается…
Но вот Зиновьев опустил плечи, глубоко вздохнул, затем потянулся к графину, плеснул воды в стакан и выпил ее маленькими глотками.
— Помогло? — спросил он, удобно усаживаясь в кресло.
— Угу, — ответил Пятницкий. — Да еще как! Из вашего кредо торчат ослиные уши троцкизма.
Он ждал вспышки гнева, истерики, выкриков, чего угодно, но только не того, что произошло.
Зиновьев явно насмешливо взглянул на него и абсолютно спокойно сказал:
— Что ж, иногда стоит использовать союз с недавним противником против нового и более опасного. Нас этому учит история.
— Значит, с Троцким против всей партии? — сдерживая злость, спросил Пятницкий.
— Слабовато, слабовато, Осип! Ждал от вас не демагогии, а чего-то более серьезного. Не с Троцким, а только используя его. Временно… И не против партии, а против тех, кто хочет свернуть ее с ленинского пути.
— И с Троцким в роли рулевого! — упрямо повторил Пятницкий. — Нет, не выйдет это у вас. Не выйдет! Опять вас куда-то заносит… Как и тогда, в Октябре…
Зиновьев вскочил и, стиснув карандаш в кулаке, направил его, как дуло пистолета, в лицо Пятницкому.
— Значит, вы не с нами! — уже не сдерживаясь, крикнул он.
Пятницкий тоже встал.
— Нет, я с Лениным, — сказал он и чуть нагнул свою круглую, сильно облысевшую голову, точно носорог, кидающийся в атаку.
Они стояли, разделенные большим столом, и шумно дышали. Со стороны могло показаться, что это два борца — невысокие, коренастые, поднявшись из партера, прицеливаются, чтобы половчее поймать противника на прием и грохнуть на ковер.
— Чего вы от меня хотите? — спросил наконец Пятницкий.
Зиновьев вновь заиграл карандашом. Бледный луч солнца, пробившийся сквозь изморозь оконного стекла, поочередно ронял блик на синие и красные его грани.
— Хотя бы… нейтралитета, — почему-то шепотом сказал Зиновьев.
— То есть чтобы я стоял и смотрел, как вы будете стараться расколоть партию? Вкупе с Троцким! — И, представив себе ненавистное высокомерное лицо постаревшего Мефистофеля, Пятницкий пришел в страшную ярость и, уже не сдерживаясь, пронзительно закричал: — Как же так! Вы же голосовали на конгрессе за резолюцию по русскому вопросу! У меня тоже хорошая память. Я тоже могу цитировать наизусть… V конгресс утвердил резолюцию XIII конференции и XIII съезда партии, «осуждающие платформу оппозиции как платформу с мелкобуржуазным уклоном и ее действия как действия, угрожающие единству партии, а следовательно, и диктатуре пролетариата в СССР!..» Вот! Вы голосовали за каждое слово, за каждую запятую резолюции. Голосовали за единство партии! А что же теперь? Ведь и двух лет еще не прошло после конгресса… Теперь вы сами намереваетесь сколотить новую оппозицию и вновь угрожать единству! И хотите, чтобы я сохранил нейтралитет. А сам будешь опираться на Бордигу и Суварна, на Рут Фишер и Урбанса! — Осип уже не замечал, что обращается к Зиновьеву на «ты», как в эмиграции, чего ни разу не позволил себе за годы работы в Коминтерне. — На кучку болтунов и политических авантюристов! И ты хочешь, чтобы я закрыл глаза и отвернулся. Не выйдет, Григорий, не выйдет!..
Лицо Зиновьева опять покрылось розовыми пятнами. Губы его кривились. С трудом он выговорил:
— Я… я не задерживаю вас, товарищ Пятницкий… У вас… у вас… политический кругозор как у канарейки.
И тут Пятницкий ухмыльнулся. Ярость прошла. Осталось только презрение к человеку, которого он старался уважать, но который сейчас сам, своими руками уничтожил право на это уважение.