И так случалось не один раз. Пятницкий, как оказалось, знал проблемы международного профсоюзного движения ничуть не хуже, чем признанный знаток их, секретарь Профинтерна Лозовский.
Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о своих личных впечатлениях о человеке, по поводу которого Елена Дмитриевна Стасова писала:
«Осип Пятницкий — мой ровесник по партии и как в течение 20 лет жизни и борьбы в подполье, так и в годы Советской власти он всегда был близок мне по духу и практическим делам. Крупнейший организатор и пропагандист, постоянно рисковавший своей жизнью ради интересов партии, когда он ведал транспортировкой партийной литературы и партийных товарищей, невероятно много сделавший для организации и укрепления рядов нашей партии, товарищ Фрейтаг снискал беспредельное доверие и уважение со стороны всех знавших его по подполью товарищей. Его любил и высоко ценил Ильич».
Чем же можно было завоевать не только высокую оценку, но и любовь Владимира Ильича?
Прежде всего, конечно, преданностью тому великому делу, которому отдал всю свою жизнь и сам Ленин, и его единомышленники по большевистской партии. Но это, так сказать, качество непременное и обязательное для каждого коммуниста. Обладая им в полной мере, Пятницкий нес в себе нечто, свойственное именно ему и позволившее Вильгельму Пику столь высоко оценить его роль как одного из руководителей Коминтерна.
«Нужно прочесть только одну из его речей на заседаниях исполнительных органов Коминтерна, — писал Пик, — чтобы увидеть, какую массу практических предложений вносит он для улучшения работы. Но еще настойчивее действует он в тесном кругу руководства Коминтерна. При этом он действует не только как организатор; он хорошо изучил теорию ленинизма и прекрасно умеет применять ее во всех областях практической работы наглядным большевистским путем. Решения больших международных политических вопросов в Коминтерне и поставленные перед отдельными секциями проблемы отражают то огромное влияние, которое оказывал тов. Пятницкий на решение всех этих вопросов».
Был ли при этом Осип Пятницкий важен, малодоступен и заражен опасным вирусом убежденности в своей исключительности как руководителя? Ни в коем случае! У Пятницкого был нелегкий характер. Прямота и резкость в суждениях — никаких компромиссов, никакой оглядки на личные отношения: если мне кажется, что ты не прав, я скажу тебе это в лицо, и мне наплевать, если тебе это не понравится, — полное пренебрежение личными удобствами и собственным душевным покоем создавали сложные, а порой и просто очень трудные отношения и в его семье, и с его ближайшими друзьями.
Мне представляется, что академик А. Варга очень верно назвал тот главный признак, который определял симпатии и антипатии Пятницкого. «Надо сказать, что он оценивал каждого товарища только с точки зрения, что тот дает коммунистическому движению. У него не было ни личных симпатий, ни антипатий. Это был исключительно объективный человек, он жил только своим делом и с такой точки зрения оценивал всех. Я был очень доволен, что Пятницкий стал относиться ко мне как к настоящему товарищу-коммунисту».
Но значит ли это, что Пятницкий был, что называется, «сухарем», не допускавшим перепадов своих чувств, всегда суровым, ровным и бесстрастным к окружающим его людям?
Жак Дюкло в письме к младшему сыну Пятницкого — Владимиру следующим образом характеризует свои впечатления об Осипе: «О вашем отце я сохранил воспоминания как о человеке, который при первом знакомстве казался очень суровым, но по мере общения показывал себя чутким и понимающим. Он всегда с открытым сердцем воспринимал аргументы, которые ему представлялись». Вспоминая далее о своих встречах и беседах с Пятницким и по поводу положения во Франции и в Испании (Дюкло посещал ее в годы гражданской войны), и в связи с борьбой, развернувшейся во Французской компартии против оппортунизма и ренегатства Жака Дорио, он заканчивает письмо такими прекрасными словами: «Я очень хочу сказать вам в заключение, что вы можете гордиться своим отцом, который был преданным борцом революции, верным сыном Советского Союза и братом всем угнетенным и сражающимся во многих странах мира. Воспоминания о нем продолжают жить в сердцах тех, с кем он встречался».
Почти аналогична оценка, данная Рихардом Гюптнером, бывшим секретарем Исполкома КИМа по организационным вопросам, то есть человеком, часто и близко встречавшимся с Пятницким по работе.
«Он был большим специалистом в области организации, и я многому научился у него, особенно по части конспирации. В Коммунистическом Интернационале Пятницкий пользовался большим уважением. Прежде всего хвалили его за объективность и справедливость. Его рассматривали как настоящего «шефа» аппарата Коминтерна и с уважением называли его — «Старик».
…О. Пятницкий всегда был очень немногословен, говорил мало. Он был немного ворчлив и поэтому казался поначалу несколько грубоватым и неприступным. Но нужно было познакомиться с ним поближе. Это был, как говорят немцы, «золотой парень под грубой кожурой».
Хочу добавить, что Рихард Гюптнер был тесно связан с Пятницким не только в 1924–1928 годах, когда работал в качестве секретаря ИК КИМа. В 1929–1933 годах Гюптнер, перейдя на партийную работу, находился в Берлине и выполнял обязанности секретаря Западноевропейского бюро Коминтерна (под непосредственным руководством Георгия Димитрова). Работа эта в связи с ростом влияния нацистов в Германии, а затем и прихода к власти Гитлера сопряжена была с громаднейшими опасностями и требовала тончайшего соблюдения конспирации. Естественно поэтому, что, приезжая несколько раз в Москву, Гюптнер обязательно обращался к Пятницкому — признанному знатоку конспирации, получая от него советы и указания.
Итак, суровый, несколько даже грубоватый человек… Но это лишь самое первое впечатление, неглубокое, чисто внешнее восприятие облика Пятницкого. А у него — большое нежное сердце, открытое навстречу горю и радости всех своих товарищей по духу и по действию.
С. И. Гопнер приводит такие примеры:
«В 1932 году происходила чистка партии. Проверяли одного товарища, который уже не работал: он был контужен, это повлияло на него, и мучительные боли головы мешали ему работать. Но он продолжал быть членом организации. И вот Пятницкий председательствовал на этом собрании. Тот товарищ не выдержал и говорит: «К сожалению, я из-за моей головы ничего не могу делать!» И тогда Пятницкий вдруг превратился в самую нежную мать. Да, самая любящая мать не могла бы с большей лаской говорить и так согреть этого человека, как сумел сделать Пятницкий».
Гопнер вспоминала и такой трагический случай.
В дни XIII пленума ИККИ один из польских коммунистов, долгое время находившийся на сугубо конспиративной работе, приехал в Москву. Нервы у него были истрепаны до предела, вплоть до галлюцинаций, и ему вдруг показалось, что в аппарате ИККИ к нему стали относиться с предвзятостью, без достаточного доверия. А надо сказать, что это вообще было тяжелое время: фашисты громили Компартию Германии, и жертв среди коммунистов было множество. И вот еще одна непредвиденная потеря: приехавший товарищ, попавший в обстановку страшнейшей суеты, царившей во всех отделах Исполкома — ведь назавтра открывался пленум, — заподозрил что-то неладное по отношению к себе и уже в разгар пленума вошел в кабину лифта и застрелился, оставив письмо, тягостное потому, что смерть его не давала возможности что-либо изменить и исправить. Спустя некоторое время Гопнер разговаривала с Пятницким на эту тему, и он не выдержал — разрыдался, хотя лично знал погибшего товарища весьма мало.
Характерной чертой Пятницкого была его нетерпимость к любым попыткам заменить точные убедительные факты общими уклончивыми фразами.
«Много раз мне приходилось слушать, — вспоминает ветеран Английской компартии Эндрю Ротштейн, — как он «выжимал», подобно лимону, какого-либо товарища, пытавшегося отделаться общими фразами, которые могут значить или все, или ничего. О. Пятницкий заставлял такого товарища признать бессмысленность того, что он говорил, убеждал его вникнуть в точные факты, ибо только факты, вначале выглядевшие гораздо менее привлекательно, нежели хотелось, на самом деле были значительно полезнее в оценке того, что делала или могла сделать данная партия».