И еще положили теплую одежду, кошму, попону, свернутый шатер, связку волосяных арканов, запас уздечек, седельных подушек и подпруг. И трех убитых рабов, чтоб помогали хозяину в дороге. И трех убитых рабынь, чтоб готовили пищу.
Могилу перекрыли древесными стволами, хворостом, снопами тростника. Затем каждый сак, роя землю мечом, наполнил ею шапку и высыпал прах пустыни на свежую могилу. Каждый сак высыпал на могилу по одной шапке земли, и на краю красного песчаного моря, у великой реки, поднялась гора.
Саки установили вокруг кургана сотни трехногих бронзовых котлов с круторогими литыми козлами по краям и запалили костры. И такой густой дым заклубился над Аранхой, что казалось - то ли чангалу по всей реке охватил огонь, то ли северный ветер принес тучи, и будет гроза.
Кровь тысяч жертвенных животных брызнула на вытоптанную траву. И когда в котлах сварилось мясо овец и лошадей, старый Дато взошел на курган с огромной чашей кобыльего молока.
По-волчьи, не поворачивая шеи, поглядел Дато направо, поглядел Дато налево, по-волчьи запрокинул голову Дато, и над пустыней, над притихшей чангалой, раскатился душераздирающий вопль.
Не переводя дыхания, на той же высоте звука, Дато перешел к торопливому речитативу; кинув хриплым голосом два десятка отрывистых слов, он закончил вступление к песне глухим рыданием и вылил молоко на еще не обсохшую глину кургана.
Едва умолк Дато, у ближайшего костра, вместе со столбом дыма, к небу взметнулся еще более острый вопль. Пред ликом Тьмы дичали мудрые, ожесточались добрые, смелые впадали в отчаяние.
От костра к костру, то косо пролетая над самой землей, то опять птицей взмывая кверху, перекидывалась, подхватываемая все новыми и новыми голосами - женскими и мужскими - жуткая песня тризны.
Это была старая песня.
В ней звучали клики косматых всадников, идущих в набег, и яростный визг дерущихся жеребцов, и угроза, и плач, и любовь, и вечный страх человека перед черной неизбежностью, и ненависть к смерти.
Затем люди приступили к еде и питью.
Так хоронили саки своих вождей.
Уже с вечера у костров было много толков, споров, догадок и пересудов. Кого избрать главным вождем хаумаварка? Сак из дривиков племени Белого отца - поведал на лужайке:
- Перед тем, как двинуться в чангалу, у верховного спросили: "Кого поставить над нами если ты погибнешь?" Долго не отвечал Белый отец. Он думал. Подумав, промолвил с улыбкой: "У каждого произнесенного слова есть свой дух-хозяин. Я уйду, а медный идол моего слова останется среди вас. Он будет бродить от шатра к шатру, переходить из уст в уста. Что, если я назову имя, которое никому не придется по душе? Или одним понравится, другим - нет? Теперь, у входа в иной мир, я понял, сколько глупых дел совершил за свою жизнь, сколько умных людей сбил с толку. Так неужели Белому отцу путать саков и после того, как его не станет? Грех. К тому же, что значит мое слово - слово одного человека? Соберите народ, пусть он сам решит, кого поставить над собой. Народ не ошибется..."
Кого же?
- Хугаву, - сказал Спаргапа Томруз на заре. - Никого лучше не знаю.
Мать задумалась.
- Да, - кивнула она одобрительно. - Молод, зато умен. Трудолюбив, храбр. И у него счастливое имя: "Хорошими коровами обладающий". Выберем Хугаву - добрый скот у саков расплодится. Однако согласится ли Хугава?
- Согласится! Я пойду сейчас, переговорю с ним. А ты на совете кричи за Хугаву. Ладно?
В измученных глазах Томруз засветилось радостное удивление. Нет, Спаргапа не так уж глуп, как она думала. Боже! Неужели... Хорошо матери, когда сын мудр.
...В крепости, еще недавно пустой и темной, открылся, казалось, меновой базар - столько людей набилось сюда с рассвета. И больше всех, пожалуй, в толпе было девушек. Ярмарка невест.
Спаргапа слышал за собой их приглушенные возгласы:
- Смотрите, кто это?
- Спар, сын покойного старейшины.
- Вай, до чего красивый!
Спаргапа задрал голову повыше, напустил на себя равнодушный вид. Он чувствовал - девушки глядят ему вслед. И вытянулся, как тетива, стараясь показаться высоким и необыкновенно стройным, отчего походка сделалась у него судорожной, дергающейся, будто беднягу за волосы встряхивали. Эх, юность...
"Мать укоряет меня справедливо, - подумал Спаргапа. - И впрямь, почему я прицепился к этой Райаде пустоголовой? Вон сколько их... Найдется для молодого кречета сизокрылая соколиха", - горделиво закончил он свою мысль.
На глиняной ограде затрещала сорока.
И вдруг - знакомый медный голос:
- Куда спешишь, храбрец?
По телу волной хлынул жар.
Оторопевший и одуревший, с отнявшимся языком, стоял Спаргапа перед благоухающей, как ветвь базилика, Райадой.
Она искательно заглядывала снизу в бараньи глаза юнца и хитро смеялась. Четко выступали на смуглой коже шеи, отсвечиваясь на ней беловатыми бликами, крупные жемчужные ожерелья. Сверкали на запястьях браслеты червонного золота. Угольками горели на шапочке рубины. Но все это безнадежно меркло в блеске чистейших в Туране зубов, в лучах солнечного взгляда.
Смутно, как очертание дозорной башни в удушающем тумане, в замутившейся памяти Спаргапы возникло материнское предостережение.
"Мышь...".
Он протянул трясущуюся руку, чтоб отстранить Райаду, и прохрипел, с усилием разлепив спекшиеся губы:
- Уйди. Некогда мне...
Райада испуганно округлила глаза.
- Как! - воскликнула она растерянно, - ты уже не хочешь на мне жениться?
У нее жалко задрожали губы и подбородок. Точно как у ребенка. Сердце юного дривика остро заныло - так у бывалого воина ноет к непогоде старая рана.
- Жениться! Ты ведь не за меня - за вождя хотела бы...
- А ты разве не хочешь вождем стать? - изумилась Райада. Она тесно прижалась к нему и прошептала с зовущей улыбкой: - Вечером будь у наших шатров. Хорошо? Я выйду.
Кожа Райады пахла красным перцем и мятой. Она страдальчески прищурилась, кивнула с бесстыдной откровенностью, больно ущипнула Спаргапу за тыльную сторону ладони и убежала.
Стая чем-то обеспокоенных псов кинулась за нею.
У Спаргапы потемнело в глазах, закружилась голова. Бледный, с подгибающимися ногами, словно хворый, еле выбрался он из городища и поплелся по тропинке вдоль озера к стану Хугавы.