Не понимал он раньше, какая светлая радость - быть вместе с матерью. Слышать ее голос, пусть недовольный. Ощущать на себе ее взгляд, пусть строгий.
Всего лишь несколько дней назад Спару казалось, что он так и будет вечно хорохориться, ходить перед матерью задиристым петухом, а она все будет без устали, терпеливо и любовно возиться с ним, уговаривать его, успокаивать его, ублажать его, угождать ему, ненаглядному сыну.
Но - прошло всего лишь несколько дней, и мать так страшно отдалилась от него, что даже в робких мечтах он уже не надеялся ее когда-нибудь увидеть. Будто она умерла.
- Ну? - поторопил Гау-Барува.
- Пусть ей скажут... пусть скажут... - Спаргапа с трудом поднес отягощенную цепями руку к груди, сорвал амулет - круглую золотую пластинку с чеканным изображением парящего кречета. - Пусть передадут ей мой амулет. Спустите веревку, я привяжу. И пусть скажут так: "Юный кречет - в мышиной норе. Спаси, мать". Слышишь, Гау-Барува? "Юный кречет - в мышиной норе. Спаси, мать". Юный кречет... спаси! Спаси, мать!
- Хорошо, молодой друг. Потерпи еще немного. Я велю, чтоб тебе дали воды и мяса.
Гау-Барува удалился. Новые терзания. Спаргапа проклинал себя - так мало он передал матери! Надо было сказать, как ему плохо. Сказать, чтобы она вызволила сына любой ценой. Сказать, что... Эх, что теперь говорить? Поздно.
- Вернулись? - спросил он у стража спустя полчаса.
- Кто?
- Люди, посланные к Томруз.
- Ты что - рехнулся? Они еще не выехали.
Он не мог есть. Он не мог пить. Ярко-голубой круг высоко над головой сменился сине-черным, с золотистыми точками звезд, затем опять ярко-голубым, и так много-много-много раз... Тысячу раз, быть может. Или это лишь казалось пленнику?
Невыносимо ожидание на свободе. А в неволе? Ожидание в неволе пытка, сравнимая лишь с вытягиванием жил, с мучениями на остром колу. Время для узника - кратко, точно мгновение, но мгновения - длительны, как годы. Такова несообразность ощущений в темнице.
- Вернулись?
- Скоро вернутся.
Спаргапа чутко прислушивался к тому, что происходило наверху. Застучат ли копыта, заржут ли кони, крикнет ли воин, поднимется ли неведомо почему в лагере шум и гам - встрепенется Спаргапа, забьется в оковах, словно привязанный к насесту, только что пойманный, еще необученный кречет.
- Вернулись?
- Отстань, скотина!
У юнца начинался слуховой бред; порой ему явственно слышался отдаленный плачущий голос матери:
- Спа-а-ар...
Он задирал голову, отчаянно глядел на круг света, как волк из волчьей ямы, и спрашивал, спрашивал, спрашивал без конца, донимая стража, допекая стража, прожигая стража своей нетерпеливой настойчивостью до самых почек:
- Вернулись?
- Замолчи, болван, или я тебя прикончу!
Не прикончишь, ослиная кость. Мать выручит Спаргапу. О мать! Разве она оставит сына в беде?
В детстве Спара ударила копытом лошадь. По самому носу ударила, и нос превратился в кусок окровавленного мяса. Хорошо помнит юнец, как рыдала, как рвала на себе волосы Томруз. Видно, боялась, что сын на всю жизнь останется уродом. Мальчик не мог дышать через разбитые ноздри, рот же во сне закрывался сам собой. Чтоб не задохнулся сын, мать вставляла ему на ночь в зубы палочку. Пользовала рану целебными мазями, настойками из лечебных трав. И добилась своего - выправился нос, только шрамы остались у левого крыла и на кончике. Маленькие шрамы, незаметные.
Нет, мать не даст Спаргапе пропасть!
- Твой сын в руках царя царей.
- Он жив?! - женщина бросилась к послу и прижала его к себе крепко и ласково, как младшего брата.
Старейшины саков переглянулись.
С ума сходит Томруз. Три дня и три ночи нетерпеливо ждали кочевые вожди, когда она покинет шатер. Каждый миг промедления грозил бедой, но люди не решались обеспокоить предводительницу. На четвертый день Томруз вышла, порылась в повозке и опять исчезла.
Вожди встревожились. Жаль, конечно, что юный Спар погиб. Но разве у семиста остальных нет матерей, сестер, подруг? Есть. Однако они не прячутся по шатрам - плачут, голосят, зато вместе. Отсидкой в шатре убитых не воскресить, убивающих не отразить.
Старейшины смело вошли в шерстяное жилище Томруз - и остолбенели.
Она сидела на корточках и молча раскачивалась из стороны в сторону, спрятав лицо в детскую рубаху Спаргапы. Она не плакала. Закрыв глаза, она вдыхала запах ветхой, расползшейся, пожелтевшей от времени ткани.
Ясно, не цветами песчаной акации могла пахнуть детская рубаха.
А для матери, видишь, мил и дорог был ее аромат.
Вожди понурились, не зная, что сказать. И вдруг явился перс Михр-Бидад.
- Пока... живой, - смущенно пробормотал Михр-Бидад, поспешно высвобождаясь из объятий хозяйки степей.
Объятия пожилой сакской женщины не вызвали в персе брезгливого чувства, нет - наоборот, давно оторванный от родных, он был, к своему удивлению, даже рад исходившей от рук Томруз сестринской теплоте. Но телохранители за спиной. Донесут Курушу и Гау-Баруве.
- Почему - пока? - Томруз подалась назад и рванула с груди медную гривну.
- Мой светлый государь, - хмуро объявил Михр-Бидад, избегая виноватыми глазами пристального взгляда Томрузовых глаз, - велел передать тебе: "В последний раз я обращаюсь к мудрой Томруз со словами дружбы и привета. Я уничтожил твоих воинов, коварно напавших на мой лагерь у реки. Но Спаргапе я временно сохранил жизнь. Сдайся, покорись, или ты больше никогда не увидишь сына. Он умрет в таких мучениях, что лучше б на свет ему не родиться". Вот возьми. - Михр-Бидад протянул женщине амулет. - Твой сын просил сказать: "Юный кречет - в мышиной норе. Спаси, мать". Он сидит в оковах на дне колодца. Ему не дают ни еды, ни воды.
По кругу сакских вождей прокатился грозный рокот.
Все дружно проклинали Спаргапу за легкомыслие и своеволие, укоряли Томруз за материнскую слабость, за то, что доверила глупому юнцу пятьсот жизней. Они имели на это право. Судить саков - дело сакское. Но перс, чужак - как смеет он измываться над сыном их предводительницы?
- О Анахита... - Томруз схватила амулет, опустилась на белый войлок. Голова ее упала на грудь. Чтобы не повалиться лицом вниз, женщина уперлась правой рукою в пол; левую руку, с амулетом, она прижала ко лбу.