Я часто спрашивал себя, не было ли в ее жизни психологической травмы, о которой она мне не рассказывала? Сохранилась только одна фотография Моны со времен ее учебы на медсестру. Она там очень худа, с ввалившимися глазами. Мона объясняла мне, что после вольницы старших классов работа упала на нее тяжелым бременем. Я всегда воспринимал это как просьбу не проявлять излишнего любопытства. Я был не первым ее мужчиной, но все равно наша брачная ночь оказалась ужасной. Я недооценил, насколько психологически тяжело заниматься любовью с будущим священником. Привыкнув к обществу мужчин, я никогда не стыдился наготы и мог расхаживать по дому полураздетым. Мне казалось, я развею ореол таинственности одеяния священника, если покажу, что под ним скрывается обычный человек. И тем не менее прошла почти неделя, прежде чем мы консумировали брак. После нескольких дней фальстартов я испугался, что наша любовь будет механической и пронизанной страхом.
Этого не случилось. Устав обороняться, Мона отдалась страсти. Она искусывала мои губы до крови. Соседи избегали смотреть мне в глаза, оскорбленные звуками, доносившимися с верхнего этажа. Мы с Моной с нетерпением ждали новой ночной встречи. В мире строгой дисциплины мы радовались жизни и чувствовали себя свободными.
Мир строгой дисциплины. Вот о чем мне следовало беспокоиться. Некоторые наши соседи с недоверием относились к женатому священнику, вне зависимости от того, чем мы занимались в постели. Мона остро чувствовала их неодобрение. Каждое общественное событие добавляло новых проблем. Собрания священников предназначены для того, чтобы одинокие, соблюдающие целибат мужчины отдыхали в обществе других таких же мужчин. Священники вместе пьют и едят, играют в футбол и курят сигары, посещают музеи и археологические раскопки. Привести красивую женщину в компанию священнослужителей – жестокая оплошность. Но, отказываясь от приглашений лишь потому, что женат, рискуешь однажды перестать получать приглашения. Мы с Моной сошлись на том, что я должен ходить на некоторые мероприятия, просто чтобы меня не вычеркнули из списков. Я предлагал ей в это время навещать друзей в Риме или наведываться в гости к другим ватиканским женам. Но через некоторое время узнал, что все вечера она проводила одна.
Несправедливо было бы в чем-либо обвинять культуру нашей страны. Мы могли бы жить за пределами этих стен, в принадлежащей церкви римской квартире. Разумеется, ни я, ни Мона не питали иллюзий о жизни в Ватикане. Но между нами было одно огромное различие, и я обнаружил его лишь после того, как мы поженились. А именно: мои родители умерли, а ее – притворялись, что живы.
Синьор и синьора Фальчери жили на соседней улице, в квартире неподалеку от казарм жандармов. Они одобряли наш брак и не устраивали скандала, когда Мона перешла из римско-католической церкви в грекокатолическую. Но лишь когда началась наша семейная жизнь и прекратились взаимные расшаркивания, я узнал, какой ужасный человек моя теща. Отец Моны работал радиотехником на Радио Ватикана. Он совершил ошибку, женившись на женщине, которую не уважал. Синьора Фальчери неплохо готовила и отличалась своеобразным чувством юмора, и я не сразу начал понимать, когда оно ее подводит. Лишь впоследствии Мона рассказала, что отец был родом из большой семьи и хотел много детей. Мать чуть не умерла, рожая Мону, и врачи обнаружили у нее дефект матки, еще одна беременность могла стать фатальной. Теперь они навещали нас по отдельности. Мону не слишком радовали встречи с отцом. Но после визитов драгоценной матушки она оказывалась совершенно разбитой.
Греку не нужно объяснять, что трагедия начинается в семье. Я знал, Мона боится стать такой же, как мать. Когда она была беременна Петросом, первые два триместра прошли мирно, и мы решили, что заклятие снято. А потом в третьем триместре мы дважды чуть не потеряли ребенка. Врачи уверяли, что беременность длится уже долго, а значит, Петрос будет жить. И тут тело Моны принялось отвергать плод. В конце концов ее пришлось спешно доставить в родильную палату, поскольку пуповина начала душить плод. Когда наш сын наконец родился, акушер назвал его Геркулесом – ребенок выжил, несмотря на петлю, которая, как змея, дважды обмоталась ему вокруг шеи. Потом Мона плакала и говорила, что чуть не убила собственного сына.
В следующие месяцы женщина, на которой я женился, словно исчезла. Я чаще видел, как теща кормит Петроса из бутылочки, а не как Мона дает ему грудь. Синьора Фальчери помогала Моне, пока я был на работе, и до сего дня я не могу видеть лицо этой женщины без мыслей о том, как она мучила мою жену. Мона сидела на диване, пытаясь отыскать крупицы счастья в безумии, творившемся у нее в мозгу, а мать тем временем, как будто делясь заботливым советом, доказывала ей, что наши нынешние трудности – ничто в сравнении с грядущими. Что мы не должны себя обманывать. Что грусть – это цветок. Я перекопал целые библиотеки в поисках источника пословицы «Грусть – это цветок» – и нигде не нашлось ученого толкования, прояснявшего ее смысл. Полагаю, она имела в виду, что изменившийся характер Моны обладает мрачной прелестью, которую мы должны научиться принимать. И еще, что это свойство будет только расти. Мне становилось не по себе при мысли о том, сколько дней я позволял матери и дочери вместе сидеть на диване перед телевизором. Эта кошмарная женщина видела, как ее собственный ребенок медленно умирает, и все равно продолжала убивать дочь. Петрос больше не встречается с бабушкой и дедушкой. Он спрашивал: почему? Я лгал ему и обещал себе, что однажды все объясню.