— Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.
— Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. — Я попытался изобразить на лице подобие улыбки.
— А потом посылаете мнемокопии в космос?
Я кивнул.
— И они возвращаются?
— Нет. Да и зачем? Это автоматы, обыкновенные автоматы… — я сознательно подчеркнул слово «автоматы». — Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, добавил я.
Профессор на минуту задумался, потом спросил:
— А мою копию — ведь это же будет точная копия меня — вы куда пошлете?
— Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему интеллекту. Словно твое второе «я», она встает рядом…
— Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат…
— Конечно.
— Видишь ли, Гоер, я только биофизик и не разбираюсь в нейронике, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…
— Так то автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего.
— Они мертвы…
— Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, не имеет никакого значения… Поверь мне, это действительно не имеет никакого значения.
— Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе эту… мнемокопию, которая будет мною… Ты говоришь, что мое ощущение будет таким, словно я вышел из своей телесной оболочки и встал рядом с ней? — Он снова засмеялся своим беззвучным смехом.
— Да, в этом роде… — подтвердил я.
— Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится… Ты удивляешься? — добавил он, взглянув на меня. Мне сто десять лет, Гоер. Когда ты родился, я уже был профессором.
— Сто десять?..
— Да. И вы хотите, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы провода этой машины заменили нервные волокна в глубине моего мозга? Так?
— Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.
— Словом, моя личность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящичков, заполненных километрами проводов. Мои мысли станет сопровождать пощелкивание реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов, вмонтированных в реакторы? Тебе не кажется, что это как-то жутко?
— Жутко? Возможно. С твоей субъективной точки зрения. А в остальном… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.
— Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я и не знал. Это, должно быть, любопытно… Этакий разговор по душам с самим собой.
— Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна.
— А потом обретает сознание, не так ли?
— Да, обретает сознание, — ответил я.
Професор секунду внимательно смотрел на меня, потом неуверенно спросил:
— А как она… просыпается? — перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли, говоря об автомате, употребить это слово.
— Ее будит радиосигнал с Земли.
— И тогда с ней можно беседовать?
— Да, но в это время она находится уже за пределами солнечной системы и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.
— Почему?
— Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют?
— Не хочу.
— А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?
— Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментом и прекрасно знаю, что можно тебе сказать, а чего нельзя. Не забывай: все, что знаешь ты, будет знать и твоя мнемокопия.
— Значит, поэтому?
— В частности и поэтому.
Я видел, что маленький старый человек смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня испуганные взгляды.
— Куда она полетит, эта мнемокопия? — спросил он наконец.
— К Антаресу.
— К Антаресу… Это большая звезда?
— Огромная. Красный гигант.
— И мнемокопия ее в самом деле исследует?
— Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет видеть это не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько же, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…
— И мнемокопия все это запомнит?
— Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в виде пучка радиоволн вышлет их на Землю.
— Они дойдут до солнечной системы, когда мы…
— Когда на нашей планете не останется ни малейшего следа ни от меня, ни от тебя, профессор.
— И несмотря на это…
— Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.
— Понимаю, — тихо сказал профессор. — В сущности это правильно. Мы всю жизнь трудимся, для того чтобы увеличить знания или, вернее, уменьшить невежество человечества. Почему бы мнемокопиям не пойти по такому же пути?
Опустив седую голову на руки, он смотрел на моего андроида. Я также взглянул на него, но андроид стоял неподвижно; вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.
Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:
— Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди?
— Да, быстрее, — подтвердил я. — В электрическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне.
— Значит, они мыслят лучше?
— Просто они в состоянии перебрать большее число вариантов.
— Я это и имею в виду.
Профессор снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг да около, но так и не решается о чем-то заговорить.
— Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, — добавил я, чтобы внести полную ясность.
— Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, — решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, выцветшими глазами. — Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может самой интересной из всех, какие я решал в своей жизни. Речь идет о магнитохимическом уравнении клетки… — Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не говорит, — продолжал он, улыбнувшись. — Мне всегда казалось, что магнитохимическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, за исключением нескольких сот специалистов, никто ничего не знает и никому до этого нет дела… Во всяком случае, вопрос о магнитохимическом уравнении вот уже семь лет, как стал очень важным для меня. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за него слишком поздно…
— Не понимаю. Почему слишком поздно? — перебил я.
— Не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются те же, но наша способность рассуждать… очень неприятно… — и он запнулся.
— Понимаю, к чему ты клонишь, но это невозможно, — решительно сказал я.
— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, может решить проблему.
— Но она сообщит о результатах только с Антареса.
— Я хотел бы спросить ее еще до вылета.
— Этого делать нельзя.
— Почему?
— Я тебе не скажу, но поверь мне, что этого действительно нельзя делать.
— Не понимаю. Ведь если разблокировать мнемокопию и спросить…
— Теоретически так оно и есть, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.
— Последствия? Не понимаю.
Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я ему объяснил.
— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.