Пушкин так или иначе примирял противоборствующие стороны - как явление этого мира, органикой таланта и личности, талантом свободы. И чувством справедливости, свойственным ему, как дыхание. То есть тут и объяснять ничего не надо.
Другое дело, что у нас с такими простыми понятиями, как справедливость, масса сложностей. Особенно когда мы пытаемся их объяснять. Или объясняться в связи с ними. Для многих сущность справедливости весьма абстрактна. И эмоциональна одновременно. Этакое противоестественное явление эмоциональная абстрактность. Или абстрактная эмоциональность. Что хуже, и не решишь...
Короче, как бы там ни было, 200-летия Пушкина повсеместно ждали. И, подчеркну еще раз, деятельно ждали его, инициативно, что для нас уже предмет некоторой гуманитарной роскоши. Многие трудились, не покладая рук, ради того, чтобы он прошел хорошо, жизнерадостно. И вот добрались до главного, до самих юбилейных дней, и все сразу как бы замерло. Куда-то провалилось.
И все оттого, что вперед выступило Государство. Как же Государству не пребывать на самых значительных торжествах отечественной культуры. Оно, постоянно обремененное всяческими государственными заботами, не просто присоединилось к проведению праздника. Государство взяло его в свои руки. Утром 5 июня Правительство поднялось на свежевозделанную трибуну на Пушкинской площади Москвы и... И все испортило.
Ничего не имею конкретно против недавнего и недолгого правительства Сергея Степашина, ни против него самого. По российским меркам, он мне даже симпатичен. Не в последнюю очередь своей интеллигентностью. И ожидания, какие я с ним связывал (куда же деться россиянину без ожидания лучшего), сближало меня с этим человеком. Как с государственным деятелем.
Это, конечно, субъективный момент. Объективно же между мной (нами) и правительством (точнее сказать, правительствами) не существует какого-либо человеческого контакта. И ни малейшего чувства связи. Они, правительства, столько раз менялись, что мы не успеваем даже привыкнуть к ним.
Может быть, в обвале разочарования, связанном с бездарным в общем государственным финалом пушкинских торжеств, проскочила бы и нотка сочувствия этой правительственной неудаче в сфере гуманитарного. Однако слишком далеки мы сегодня друг от друга. Правительство как бы с нами, а мы без него.
Еще хорошо, что президент страны не обратился к народу в связи с 200-летием великого поэта. Ощущение несостоятельности здесь было бы куда более резким.
И опять же, дело не в конкретном президенте.
И не только в откровенно казенных режиссурах праздника на площадях столицы и в сам м Большом театре. (Одна моя знакомая дама, побывавшая вечером в Большом так и сказала: "Пустота!", имея в виду чрезвычайнейшую формализованность "мероприятия", которое не смогло спасти участие в нем прекрасных исполнителей). И не в том даже, что центр Москвы (чуть ли не более половины территории, расположенной внутри Садового кольца) почти на полдня был закрыт многочисленной милицией не только для транспорта, но и для пешеходов. Особо плотно на всех подступах к Пушкинской площади. Мы, мол, попразднуем, а вы потом приходите.
Очень этично!
Последнее я опять не адресую, собственно, к тому же Степашину. Государственный деятель, особенно высокого ранга, сам попадает у нас внутрь чиновничьей структуры, словно в ловушку.
Суть в другом. Многолетнее участие многих людей в продвижении к пушкинскому празднику оказалось куда более живым, чем то, что способны в области духовного воспринять, переварить, усвоить наши государственные структуры, наш недоразвитый гуманитарно класс чиновников.
От финала юбилейных торжеств не ждали столь откровенного бюрократизма. Ждали, хотели услышать хотя бы то, что день рождения А. Пушкина объявляется отныне Днем отечественной культуры.
Просто и незатейливо.
В сущности, перед нами опять явственный и далеко не частный случай несовпадения государственной практики с глубинными духовными общественными подвижками. Хочет кто это замечать или нет, мы вошли в иное новое время с иными смыслами и параметрами. Мы сами его готовили - и плодясь и размножаясь, весь земной шар заполняя собой, и с разным успехом создавая техногенные структуры обитания, и опутывая себя технологиями, и, что особенно важно, создав гигантскую гуманитарную сокровищницу, наработанную культурой, распоряжаться которыми еще только учимся.
...Интегративная идеология, этическая идеология, обогащенная этика, новая этика и, наконец, политика - прикладная этика. Все эти и многие другие определения нового времени (новейшего!) принадлежат самым разным нынешним авторам. Каждое из них можно было бы закавычить. Но суть здесь не в том, что авторов - уже хор, а в жгучей актуальности "репертуара" этого хора. И в жгучем, справедливом желании их быть услышанными.
Спрашивается, а что нового в новой этике? Разве недостаточно Нагорной проповеди? "Необходимое уже сказано", - отмечает академик Никита Моисеев. Разве недостаточно библейских заповедей и откровений Евангелия? Разве недостаточно основных нравственных установок иных верований. Нет неправильных религий, с детской точностью обмолвилась как-то с экрана телевизора одна школьница.
И все-таки в обстоятельствах современного мира с глобальными проблемами, вплотную подступившими к зазевавшемуся несколько человечеству, с увеличившейся сложностью задач, стоящих перед людьми, этика не может держаться и развиваться только заповедями и наставлениями. Заповеди и наставления обращались к отдельному человеку, к избранному народу (что в данном случае едино). И спускались они, что называется, сверху вниз. И носили заповедный, то есть заказанный, повелевающий, приказной, вплоть до заклятий характер: ты ведешь себя хорошо, а иначе - не сносить тебе головы. Особенно репрессивен в этом смысле Коран.