Шествуя в этом необычном окружении, я тщетно ломал голову, отыскивая причины столь нелюбезного приема. Я вспомнил даже шерифа — его грозное: «Именем закона», — неужели королевский суд успел сообщить обо мне и в это отдаленное государство.
Такое предположение было бы слишком нелепо, но других оснований я покамест не мог найти.
Миновав обширное предместье, занятое огородами, покосившимися набок хижинами и землянками, служившими, как я решил, жилищами огородникам и сторожам, которые прятались при нашем приближении, мы подошли к городской стене, ярдов на двадцать возвышавшейся над окружающей местностью и построенной из серого дикого камня. Со стены уставились на нас огромные пушки, жерла таких же пушек зияли в бойницах круглых башен, вонзивших в небо свои черные зубцы. По стене, перекликаясь, ходили часовые.
Подойдя к узким, забранным железной решеткой воротам, мы остановились. Начальник произнес условный пароль и показал часовому пропуск. Дверь открылась, скрипя и повизгивая на ржавых петлях, и, пропустив нас, тотчас захлопнулась.
Широкая улица, на которую мы вышли, застроена была многоэтажными, громоздящимися друг на друга и довольно-таки непривлекательными на вид домами. Это были каменные коробки, лишенные каких бы то ни было украшений, если не считать решеток на маленьких подслеповатых окнах. Я принял эти дома за тюрьмы, в каком убеждении поддерживало меня и наличие часовых у дверей этих домов и пушек у их подъездов. Но чрезмерное обилие тюрем заставило сомневаться в правильности этого предположения.
Улица была не менее пустынная, чем предместье, но зато здесь то и дело встречались нам отряды войск, шедших под барабанный бой в походном порядке. Промчался отряд кавалеристов со штандартом, украшенным изображением какой-то птицы и крестом неправильной формы.
Мне показалось, что я нашел разгадку:
— Город осажден неприятелем — меня приняли за шпиона. Все равно, — решил я, — мне будет нетрудно оправдаться.
Улица привела нас в центральную часть города, узкие переулки которой были сдавлены небольшими, большей частью двухэтажными домами, построенными из того же серого камня, что и городские стены; здесь было более оживленно. Стали попадаться пешеходы, кареты, всадники. Прошли мы мимо людного рынка, заставленного возами с хлебом и зеленью, миновали ряды невзрачных лавок, постоялых дворов, гостиниц и ресторанов. Я обратил внимание на полное отсутствие любопытных. Меня как будто никто не замечал, несмотря на то, что я шел под конвоем, как важный преступник, а одежда моя должна была бросаться в глаза жителям города, предпочитавшим темные тона и простую грубую ткань. Прохожие, мельком бросив взгляд в мою сторону, не останавливаясь, продолжали путь.
Многочисленные полицейские, вооруженные тяжелыми арбалетами, стояли на перекрестках и в особо людных местах. Изредка улицы прерывались площадями, обстроенными новыми домами той же архитектуры, что и виденные мною тюрьмы. Усталость моя была так велика, что на каждый из таких домов я смотрел с тайной надеждой:
— Меня посадят в эту тюрьму… В эту…
Тщетная надежда. Казалось, что городу нет конца, а я должен идти все дальше и дальше. Ноги мои уже отказывались служить.
— Где я нахожусь? — спросил я полицейского, который один из всех понимал мой язык.
— Вы в Юбераллии, — ответил он, — в лучшей из стран мира.
О такой стране я никогда не слыхал.
Я знаю, что ни одно из названий стран не является пустым звуком, а должно иметь смысл на каком-нибудь из существующих языков: так Франция (Frankreich) — страна свободных людей, Эллада, так же, как и Deutschland, — божьи страны. Ничего более подходящего к названию этой страны, как немецкое über alles, я не нашел, а значение этих слов — выше всего или лучше всего — как нельзя более соответствовало присвоенному ей эпитету.
— Куда же меня ведут? — спросил я.
— Вас никуда не ведут, — ответил полицейский и, заметив мое недоумение, пояснил:
— Вы идете просить милости императора, а так как не знаете дороги, мы провожаем вас.
Я мог бы возразить, что мне достаточно было бы и одного провожатого, притом безоружного, но воздержался. Я по опыту знал, что нет ничего опаснее для путешественника, как невольно нарушить существующие в стране обычаи. Одни при встрече снимают шляпы, другие сочтут непокрытую голову за знак горчайшей обиды; одни в знак приветствия протягивают руку вперед, другие поднимают вверх и прикасаются к голове, третьи, наконец, опускают вниз и сгибаются при этом в три погибели. И если у нас в Европе право идти под конвоем предоставлено только преступникам и королям, то здесь, может быть, это составляет привилегию всех подданных. Поэтому я не стал отказываться от провожатых, заботливо охранявших меня во время этого длинного пути.