Дворец короля был расположен на обширном пустыре, потому что назвать площадью это застроенное временными деревянными сооружениями поле было нельзя. Внешность дворца отличалась особой мрачностью: он напоминал скорее крепость, чем резиденцию монарха. Его стены и башни нависали над площадью, не давая глазам зрителя ни малейшей отрады.
Пересекая площадь, мы прошли мимо деревянных подмостков, похожих на высокие узкие лавки или кобылы для гимнастических упражнений.
Здесь я был поражен невиданным зрелищем, заставившим меня на время забыть усталость. На одной из кобыл заметил я старика, который лежал, вытянувшись во весь рост, и длинным не очищенным от коры прутом наносил удары по своему костлявому заду. Плечи его при каждом ударе вздрагивали, грудь издавала глухой сдавленный стон. Спина была изрубцована до крови, а он продолжал отсчитывать удар за ударом.
Старик не был одинок. Почти все подмостки заняты были людьми, с увлечением предававшимися тому же занятию. Некоторые раздевались, некоторые пробовали крепость розог, заготовленных в большом количестве и лежавших в наполненных водой ямах. Полицейский спокойно прохаживался меж помостов, казалось, не обращая внимания на странное занятие этих людей, не помогая им, но и не останавливая.
Я предположил было, что вижу последователей секты самоистязателей, каких мне нередко приходилось встречать на Востоке. Но те наносили себе удары во время религиозных процессий, под звуки валторн и бубнов, у тех были возбужденные фанатизмом лица, те не замечали боли — а эти делают свое дело методически, словно выбивают ковры, у них перекошенные от боли лица и нет-нет прорвется сдавленный стон.
— Что делают эти люди? — спросил я.
— Это преступники, приговоренные к наказанию розгами.
— Они… сами…
Полицейский с удивлением посмотрел на меня.
— А кто же? Ведь палачу надо платить, а так и лучше и дешевле.
Дешевизну этого способа у меня не было оснований оспаривать, но я не мог не выразить сомнения в его надежности.
— Ведь они могут хлопать лозой по помосту, — сказал я.
Вместо ответа спутник мой показал на окровавленные спины.
Я собирался было попросить более обстоятельных объяснений, но другое, превосходящее всякую вероятность зрелище отвлекло меня.
Высокий и худощавый длиннобородый мужчина, взойдя на площадку с установленной на ней в виде глаголя виселицей, гортанным голосом прочел какую-то длинную бумагу, деловито прикрепил ее к подножию виселицы, поднялся по лесенке и всунул голову в заранее приготовленную петлю.
Будучи не в силах вынести это отвратительное зрелище, я отвернулся. Но любопытство скоро превозмогло: пройдя шагов пять, я оглянулся назад и увидел покачивающийся наподобие маятника труп с длинной бородой, развевающейся по ветру.
Тем временем процессия наша подошла к дворцу.
Несколько подобных же групп уже стояло перед балконом, ступеней на десять возвышавшимся над площадью. На балконе за большим, заваленным толстыми фолиантами столом восседал император, недостаточно внушительная наружность которого возмещалась пышностью одежды. На нем был шитый золотом плащ, напоминавший одежды греческих священников, голову украшало нечто вроде папской тиары с золотым на ней крестом. Концы креста, украшавшего тиару императора, были согнуты вправо, словно какой-то изувер пытался сломать его. Такие же кресты были на груди восседавшего несколько ниже императора длинноносого судьи, на рукавах солдат и на касках полицейских.
— Король сам принимает просителей? — удивился я.
— Да, — ответил полицейский, — только император может оказать этим людям свое милостивое правосудие.
Просители подходили к ступенькам трона и, низко склонив головы, быстро и коротко излагали суть дела. Чиновник раскрывал книгу законов и показывал номер статьи. Король в знак согласия наклонял голову, а находившийся тут же глашатай громко объявлял приговор. Просители кланялись еще раз и отходили в сторону.
— Император оправдал их? — спросил я.
— Нет, — ответил полицейский и, заметив мое недоумение, пояснил: — Кого он может оправдать? Невинного. Но зачем невинный придет сюда? Только виновные обращаются к милосердию императора.
— Император простил их? — не унимался я.
— У нас никто не просит прощения. Лишь изредка сознание тяжести вины заставляет преступника просить об усилении наказания, и то он может сделать это лишь стоя на эшафоте.