Но все же эта мысль мучила Генку, и он, волнуясь и боясь рассердить Лену, спросил:
— Ты… любишь отца?
Она отодвинулась от Генки, посмотрела на него как-то отчужденно, и он с пугающим холодком в груди понял, что Лена слишком хорошо знает, что такое горе.
— Разве я была бы здесь, если бы не любила его? — тихо спросила она.
— Я не про то… — смешался Генка.
— Или тебя интересует, как я могу улыбаться, почему все время не плачу? А ты не подумал, что я, может, наплакалась на много лет вперед. И часто сама не понимаю, как смогла выдержать эти три года…
— Извини, — пробормотал Генка. Мучительно покраснев, он чувствовал себя так, словно хотел непрошеным заглянуть в чужой дом.
— Не извиняйся, — успокоила Лена, потрогав маленькой упругой ручкой его руку. — Я вижу, тебе можно все рассказать. Ты не похож на всех этих любопытствующих…
В голосе ее звучала доверительная, незримо соединяющая их нотка, и это заставило гулко застучать Генкино сердце.
— Знаешь, — снова заговорила она, словно бы без всякой связи с предыдущим, — я смотрела, как вы шли к станции с этим рыженьким мальчишкой. Походка у тебя такая: кажется, сделаешь еще один шаг и полетишь по воздуху. Честное слово!
Она засмеялась, довольная смущением Генки. Зубы у нее были великолепные, белые, крупные, казалось, кто-то тщательно подгонял их один к другому и только забыл сдвинуть поплотнее два верхних. И этот крохотный изъянчик нравился Генке больше всего, он как будто делал Лену проще и ближе.
А она, продолжая улыбаться мечтательно и загадочно, прижалась к брусу грудью, чтобы ощущать на лице биение встречного ветерка.
— Я тебе все о себе расскажу, — Лена посмотрела на Генку. — Но сначала ты расскажи о себе все, все. Я люблю слушать. А я заметила: у тебя слова как будто через душу идут. И говоришь ты не гладко. Ух, не могу терпеть, когда говорят как по маслу, без единой закавыки. Такие люди считаются умными, а я их терпеть не могу. Сама не знаю почему.
И Генка забыл обо всем, что его окружало. Неожиданно домашний, теплый голос Лены заставил его раскрыться так свободно, так естественно, будто разговаривал он с девушкой, которую знает давным-давно, столько, сколько помнил себя. Он рассказал о маленьком поселке, приютившемся между сопками, о матери, отце, братишках и сестренках. Рассказал даже о деде, которого никогда в жизни не видел и о котором впервые узнал в те тревожные дни…
Генке тогда было лет семь, но он навсегда запомнил страшную ночь, когда зазвонил телефон. Отец соскочил с постели, взял трубку, ахнул и сказал чужим голосом:
— Лиза, мастерские горят!
Мать в длинной рубахе до пят испуганно метнулась к окну. И все увидели зарево, багровое, зловещее.
Механическими мастерскими заведовал отец…
Он убежал и появился только в полдень, черный, с обгоревшими бровями. Не снимая сапог, рухнул на кровать и заснул.
И в тот же день по поселку поползли слухи, от которых Генке становилось жутко.
А назавтра мать достала откуда-то желтую фотографию.
— Смотри, Гена, и запомни — это твой дедушка, — сказала она, прикусив вздрагивающую нижнюю губу. — Вот какой красивый был мой папа!
Генка с любопытством посмотрел на фотографию и увидел действительно красивого военного с четырьмя крестами на груди и с саблей на боку. Но тут…
Погоны! На дедушке были погоны!
— Он белый? — чуть не плача спросил Генка.
— Нет! Дедушка был прапорщиком русской армии. Видишь эти кресты? Они назывались Георгиевскими. Крест давался только очень смелому человеку. А все четыре креста — самому смелому. Твой дедушка был настоящий храбрец! За храбрость он был награжден золотым оружием.
— И эта сабля у него вся из золота? — спросил Генка, довольный тем, что у него такой замечательный дед.
— Не знаю, — печально сказала мать, прижимая фотографию к груди. — Папа все оружие сдал. Он не хотел больше воевать. Он пришел с германского фронта в свое село, сеял хлеб, разводил пчел, садил деревья…
— А он живой? Где он сейчас? — Генка уже готов был выскочить на улицу и рассказать закадычным друзьям о своем замечательном деде.
— Его убили белые, — сказала мать. — Они ворвались в село. Есаул пришел в наш дом с двумя казаками и говорит: «Что же ты, Юрьев, русский офицер, полный Георгиевский кавалер, не борешься против большевиков?» А отец отвечает: «Хватит с меня. Я свое отвоевал, есаул». Тот глаза выпучил, выхватил из кобуры наган и завопил: «Предаешь отечество! Трус!» И тут никто опомниться не успел, как отец вырвал из рук есаула наган, а самого есаула выкинул в окно — он был очень сильный, твой дед. Крикнул казакам: «Оружие на пол!» Те совсем ошалели, побросали на пол карабины. Отец вытолкнул их с крыльца, запер двери на засовы и крикнул мне: «Беги, Лиза, на заимку! В село не приходи, пока казаки не уйдут!» И я выпрыгнула из окна в сад, потом ползком по огородам — и в лес. Бегу по тропинке, слезами обливаюсь, а на селе уже стрельба поднялась.
Матери было трудно рассказывать. Генка сам чуть не заревел. Но она все же докончила:
— На заимке я прожила десять дней. Казаки два раза приезжали, но я в лес убегала, пряталась. Все деревенские мне помогали, они очень уважали отца за храбрость и справедливость. Да к тому же половина села — наши родственники. А вернулась я в село, когда партизаны прогнали белых. На месте дома одна труба от русской печки торчит. Отец отстреливался, убил трех казаков. Белые поняли, что не взять им его живьем, и подожгли дом с четырех сторон…
— Да как же ты без мамы, без папы, без дома жила? — спросил потрясенный Генка.
— Так и жила… Односельчане помогали. А в партизанском отряде был твой отец, тогда совсем молодой. Мы с ним подружились, а когда гражданская война закончилась, он вернулся из Приморья, и мы поженились. Потом переехали жить в этот поселок.
Мать немного помолчала и добавила:
— Только ты никому пока не говори, что дедушка был прапорщиком. Некоторые могут неправильно понять. Но если… если услышишь о нем плохое — не верь. Я рассказала тебе правду.
Вечером пришел отец, осунувшийся, усталый.
— Все, Лиза, — сказал он, тяжело опускаясь на стул. — Больше не могу так жить. Утром пойду. Не могу слышать эти шепотки… Не могу, понимаешь ты это или нет? Если меня подозревают, пусть скажут прямо.
— Не ходи, — мать заплакала.
— Пойду.
И отец пошел. Выбритый до синевы, в новой белой рубашке, в начищенных сапогах. Бледный и спокойный. И мать перестала плакать.
Отец вернулся возрожденный. Даже по походке можно было понять, что страшное бремя свалилось с его плеч.
— Ты понимаешь, Лиза, увидел он меня и удивился: «Да вы, товарищ Майков, с ума сошли? Идите и работайте спокойно. А всяких болтунов и сплетников не слушайте, прошло их время, чтоб им пусто было!» Прямо так и сказал: «чтоб им пусто было!»
И отец радостно засмеялся, будто именно эти слова означали самое важное.
Мам, бросилась на кровать и спрятала лицо в подушках, а когда снова встала, глаза у нее были сияющими и прекрасными.
Отец подошел к Генке и подбросил его к самому потолку.
— Вот так-то, малыш! И никак иначе. Будем жить долго и счастливо! Всем чертям назло!..
— …У вас хорошая семья, — вздохнула Лена. — Вы дружно жили?
Перед Генкиными глазами мелькнули родные лица, у него опять сладко сжалось сердце.
— Очень дружно. С братишками, правда, иногда ссорился. Но без злости.
— Ты, наверно, дома был любимчиком? — Лена лукаво посмотрела на него снизу вверх, показывая трогательную щелочку между влажными зубами. — Любимчиком, да?
— Вовсе нет. Мать и отец ко всем относились одинаково. И вообще слышать не могу — «любимый сын», «любимая дочь», когда в семье есть другие дети. Противно…
— Может, ты и прав. Но я была одна в семье. Отец меня страшно любил… любит, — поправилась она и чуть покраснела.
— Вы жили в Новосибирске?
— Под Новосибирском. Отец работал инженером на заводе. А мать не работала! Она очень похожа на меня. Внешне… Посмотреть со стороны — семья как семья. А оказалось, как карточный домик, — до первого толчка. Отец заболел, и через год мать укатила от нас с новым мужем. Теперь-то я понимаю: никогда она отца не любила…